|
IX
Александр Михайлович Непорожнев, худощавый, низенький господин с маленьким, смуглым, приятным лицом, обросшим черными волосами, и черными светящимися глазами, сидел в старом, запятнанном, военном пальто с засученными рукавами, у большой лампы, привинченной к краю рабочего стола, и, напевая фальшивым тенорком арию из "Руслана" , препарировал распластанную на дощечке зеленую лягушку.
Большая комната, в которой он работал, сразу свидетельствовала о профессии хозяина. Огромных размеров рабочий стол, занимавший большую часть кабинета, был заставлен различными инструментами, препаратами, электрическими приборами, банками, бутылями и ящиками. В одних банках шлепались лягушки, в других неподвижно лежала целая груда их, в третьих хранились в спирту различные органы животных. В двух клетках сидели кролики с вытаращенными красными глазами и заяц с перевязанным горлом; на краю стола, в ящике, устланном сеном, смирно лежала маленькая собачонка с обмотанной головой и, уткнувши морду в лапки, глядела умными, несколько томными глазами на доктора. Несколько шкафов с книгами, письменный небольшой стол да несколько стульев составляли остальное убранство комнаты. В ней стоял тяжелый, особенный запах. Пахло спиртом, животными и табаком.
Доктор отбросил на стол дощечку с лягушкой, хлебнул глоток чаю и посмотрел было на банку с живыми лягушками, как раздался сильный звонок, и через минуту на пороге появилась плотная фигура с косматой головой. Доктор взглянул и бросился навстречу Лаврентьеву.
- Когда приехал? Какими судьбами занесло тебя в подлый Питер? Ого! Поседел-таки порядочно! - весело говорил Непорожнев после того, как облобызался с приятелем и усадил его на диван. - Надеюсь, у меня остановишься? Место-то есть. Не здесь, не думай! У меня рядом еще комната!
- Нет, брат, я у Знаменья пристал!
- И тебе не стыдно, Лаврентьев! Завтра ко мне тащи чемодан.
- Да я, видишь ли, не знал, один ли ты.
- Думал, с дамой какой, что ли? Нет, брат, я без дамы, больше вот с этой тварью! - улыбнулся он, указывая на банки.
- Все потрошишь?
- Потрошу.
- Любезное, брат, дело. А вонь, одначе, у тебя, Жучок! - проговорил Григорий Николаевич, поводя носом. - С воздуха сильно отшибает.
- Попахивает! - рассмеялся Жучок. - А мы пойдем-ка в другую комнату.
- И в Питере у вас везде вонь!
- Нельзя, брат... Столица! Тебе после твоей Лаврентьевки, чай, с непривычки.
- Пакостно! А пес-то что это у тебя обвязан? Нешто пытал его? - спрашивал Лаврентьев, подходя к столу.
- Пытал!
- И зайчину тоже? Эко у тебя, Жучок, всякой пакости!
Они перешли в соседнюю комнату и уселись за самоваром.
- Ну, как живешь, дружище? - участливо спрашивал доктор, наливая чай. - Что, как дела?
- Мерзость одна...
- А что? Кузька вас донимает?
- Гм! А ты, Лаврентьев, на вид-то неказист! - проговорил доктор, разглядывая пристально Лаврентьева. - Лицо у тебя неважное. Осунулся, глаза ввалились. Здоров? А то не спал, что ли, дорогой?
- Самую малость.
- Отоспишься! Ты ром-то пьешь?
- Люблю временем! - промолвил Григорий Николаевич и, отпив полстакана, долил его ромом. - Иной раз выпиваю, Жучок! - как-то угрюмо прибавил Лаврентьев.
- Что так?
- Да так. Тоска подчас забирает!
- Хандрить-то, значит, не перестал, - тихо промолвил доктор, посматривая на приятеля. - Надолго приехал?
- А не знаю, денька три-четыре...
- Проветриться?
- Дело одно!
Лаврентьев все не решался заговорить о Леночке. Приятели несколько времени дружески разговаривали о разных предметах; больше говорил Жучок, Лаврентьев слушал и все подливал себе рому. Наконец он спросил как будто равнодушным тоном:
- Давно Елену Ивановну видел?
- Недели две.
- Здорова?
- Ничего себе. Похудела только немного. Заходила ко мне, урок просила достать. Я достал ей. Барышня твоя работящая, хорошая.
- Хорошая! - воскликнул Лаврентьев. - Это, брат, такой человек... мало таких, брат!
- Людей вот только не раскусывает. В Вязникова этого очень уж верит! А по-моему, человек он неважный. Не глупый, а болтает больше! И думает о себе... думает! Барышня горой за него. Да и ты им прежде увлекался, а? Брат у него - другой человек!
- Человека-то не раскусишь!
- Ну, да и, признаться, мужчина-то он! Как раз по юбочной части! Красив, умен, говорит хорошо, огонек есть, глаза такие, ну и все прочее... Лестно! А самолюбив!..
- Ты, Жучок, это насчет чего? Разве он того, шибко ухаживает за барышней? Близок к ней? - проговорил Григорий Николаевич, с трудом выговаривая слова и не глядя на Жучка.
- А ты думал, зевать станет!
- То есть как?
- Очень просто. Твоя барышня, кажется, втюрилась в него! Ты раньше-то не догадывался?
- Не знаю. Да ты чего глядишь так? Ну, и бог с ними!.. Оставь их в покое!..
- Оставить! - воскликнул, сверкая глазами, Лаврентьев. - Негодяй соблазнит, а после бросит человека, как дерьмо?.. Шалишь!
- Уж и соблазнит! Почем ты знаешь?..
- А если... Мало ли между брехунами прохвостов!.. Они самые подлые!.. Сперва благородные слова... развивать, мол, а после...
- А после, - подхватил доктор, и лицо его насмешливо улыбалось, - книжки под стол и в третью позицию: "Так, мол, и так...", "шепот, робкое дыханье" и прочее. Ну, а девица, на то она и девица, чтобы млеть и слушать кавалера. И пойдет развитие, но уже по части амуров и для приращения человечества, но, разумеется, без стеснения узами Гименея. А там сорвал цветы удовольствия... "Очень прискорбно... Ты мне не пара!.." и лети к другому цветку, начинай снова: книжки под мышку... заговаривай зубы... Все это так. Есть такие бездельники шатающиеся... есть, но нынче они реже. И девица стала умней...
- Такую тварь и убить не жаль!
- Эка какой ты кровожадный! Уж не приехал ли ты, Лавруша, Вязникова убивать? - улыбнулся Жучок. - И с чего это сыр-бор загорелся? Ты, брат, кажется, напрасно его в негодяи уж произвел. Малый он, по-моему, легковесный, неработящий, но все ж не паскудник. Почем ты знаешь, может и он барышню облюбовал... А ты уж сейчас в защиту невинности... Да, может, невинность-то тебя за это не похвалит!..
- Это мы все узнаем! - прошептал Григорий Николаевич, подливая себе рому. Он чувствовал, как злоба душила его при имени Вязникова.
Доктор пристально взглядывал на приятеля и, помолчав, заметил:
- Посмотрю я, Лавруша, так ты, дружище, того...
Григорий Николаевич вспыхнул и угрюмо процедил:
- Что "того"?
- Дурость-то, как видно, не извлек, а? - тихо, с нежностью в голосе, проговорил Жучок.
Лаврентьев молчал.
- Кисну еще! - тихо проговорил он наконец, опуская голову.
- И работа не помогает?
- Нет.
- Гм!.. Переселяйся в город.
- Куда уж. Что в городе-то? У вас хуже еще! У нас хоть народ-то по совести живет, а у вас?! А эта кислота пройдет... наверное пройдет. Одному иной раз тоска... такая тоска! Если б ты только знал, брат! К тому же и пакость пошла... Кругом разорение да грабеж... Один Кузька крови-то сколько перепортил! А все в город не пойду! Привык к вольному воздуху. Привык!.. Разве вот погонят. И ты ведь один! - прибавил Лаврентьев.
- А эти твари! - улыбнулся доктор, указывая головой на соседнюю комнату. - Слышишь, как шлепают. Я, брат, всегда в веселой компании.
- И ничего, ладно?
- Ничего себе, ладно. Занят. Надеюсь за границу на счет академии ехать! Недавно вот операцию в клинике ловкую сделал одному больному. Он было умирал, а я ему не дал! - рассказывал, оживляясь, доктор.
- Выздоровел?
- Эка, стоило хлопотать!
- Да тут не в больном! Умер сутками раньше, сутками позже - не в том дело, а главное - операция. Надо было в точку. Обыкновенно умирают под ножом, а он сутки... понимаешь, Лаврентьев, сутки!
в подробности.
- Все, знаешь ли, собрались наутро смотреть, как это я сделал операцию; я ее принял на свою ответственность, - ночью, вижу - больной задыхался. Профессор и ассистенты!.. А у нас, брат, народ тоже, как и везде... зависть, интриги... Около профессоров некоторые лебезят, до лакейства доходят даже, потому что профессор, да еще знаменитый, может пустить тебя в ход. Практика и все такое. Ну, профессор посмотрел, и все смотрят разрез-то мой, а я объясняю. А сам, брат Лаврентьев, не уверен... не повредил ли я при операции органов? Надо было в самую точку. Профессор (а он очень ко мне расположен) одобрительно покачал головой, а другие, вижу, переглядываются, шепчутся. На некоторых лицах злорадство. Провалился, мол, я! Целые сутки я был, брат, сам не свой... Жду. Однако больной умер как следует, по всем правилам. Вскрыли... опять все собрались, и что же? Операция-то оказалась без малейшей фальши... В точку! В самую точку! Ни одного органа не повреждено. Ну, профессор меня поздравил, а у многих лица-то вытянулись! - рассмеялся доктор, оканчивая рассказ о своем торжестве. - Словно аршин проглотили!..
Григорий Николаевич между тем все подливал себе рому. Рассказ Жучка произвел на него странное впечатление. Он недоумевал по простоте, с чего это Жучок придает такое значение этому случаю и так радуется, что отсрочил смерть на сутки. Радость Жучка ему показалась даже несколько удивительной. Он с уважением посматривал на своего друга, а в голове его пробегала мысль: "Чудак, однако, Жучок! Как он радуется!"
- И у вас в науке, брат, пакостничают! - заметил он. - Друг дружку грызут, как послушаю!
- Нельзя. Мы, брат, тоже люди! - усмехнулся Жучок.
- Что так?
- Претит, как послушаешь тебя!.. Оно наука - вещь пользительная, это мы понять можем, а только... в деревне-то лучше! И человек там проще, а у вас тут...
Лаврентьев махнул рукой и замолчал. Жучок улыбался.
- Эх, Жучок, - начал, немного спустя, Григорий Николаевич. - Ты поди думаешь, как это я все насчет этой барышни. Ты вот с лягухами да со всякой дрянью, в точку там попадаешь, за границу поедешь... все как следует. Молодчина! Тебе оно по душе, а мне это ни к дьяволу. Вонь одна, нутро воротит, да и глуп я для вашего дела! Какая уж наука! Мне в самый раз в деревне, и нет другого места. Да если бы в Лаврентьевку хозяйку...
- Я, Жучок, к ней-то привязался, как собака!.. Ты этого не понимаешь, я никогда тебе не сказывал. Два раза пытал и только по третьему согласилась. Вовсе обнадежен был. Думал, вместе заживем, и так радостно это было! Все к свадьбе обладил. Фрак заказал... фрак, пойми! Космы окорнал, бороду постриг, - смеялись даже. Ну, усадьбу отделал, все как следует... вот-вот и хозяйка дорогая домишко-то голоском звонким огласит... душу согреет словом, взглядом, лаской. День свадьбы назначили! Три года ждал этого счастья и думал: пришло и ко мне оно... Да так при фраке и остался! Прежде, помоложе был, оно будто и не так одному мотаться, а года - дрянь дело. Душа-то у меня глупая, тоже ищет тепла, друга требует, а ты один, и никому твоей паршивой души не требуется!
Лаврентьев помолчал, взглянул на притихшего приятеля и продолжал:
- Тебя, Жучок, вот любили, а меня никто, ни разу. Рыло-то, видно, уж очень зазорное! - усмехнулся горько Лаврентьев. - Ни разу! Ну, и робость, - сам знаешь, робею я с женским полом. Вот и пойми, какова радость-то была, когда она свое согласие изъявила и со мной, как с человеком близким, ласковая, добрая, слушала, как я ей песни пел, про жизнь рассказывал. Она-то! Такая душа нежная, откликнулась! И вдруг словно треснули по лбу. Все пошло прахом. Жалела только, а настоящего-то нету... настоящего-то... При фраке! Думал, выдержу... сперва-то хоть руки наложи! Гришка! Осилю, а поди и по сю пору не осилил. Бобылем вот и живи, мотайся. Ни привета, ни ласки. Выйдешь это теперь из дому. Хорошо так у нас, Жучок! Люблю я встать рано. Воздух весной - сладость; всякая тварь трепещет жизнью, солнышко подымается такое радостное и льет свет, а ты один, как пень, - один... Придет вечер - и опять благодать у нас вокруг, пей ее полной грудью, а ты снова один! Зиму вот скоротал, а только и зима! Скверная, друг, зима! Подлая зима!..
Утомленный двумя бессонными ночами, Лаврентьев несколько захмелел после выпитой им бутылки рома. Он начал было рассказывать про Кузьму Петровича, какие он пакости мастерит, но скоро умолк и осовел. Голова отяжелела. Пора было отдохнуть. Он собрался было уходить, но доктор уговорил его переночевать у него.
воскликнул Григорий Николаевич, сжимая кулаки при воспоминании о Вязникове.
- Ложись-ка да отдохни, брат! - проговорил доктор, - а я пойду, еще одну лягуху обработаю.
- Обработывай, обработывай, Жучок, прах тебя бери! Ты человек хороший, Жучок, хороший!..
На следующий день Григорий Николаевич, как читатель уже знает, был у Николая, но не застал его дома. Своим визитом он несколько смутил нашего молодого человека, но смущение это скоро прошло, и Николай нарочно просидел до вечера дома, поджидая Лаврентьева. Мысль, что его могут обвинить в трусости, придавала ему отчаянную храбрость. Однако Лаврентьев не приходил. Николай написал длинное письмо отцу, в котором просил согласия на брак с Леночкой (он не сомневался, разумеется, в согласии), получил денежное письмо, принесенное дворником, и был тронут извинениями отца, что он не может помогать Николаю так, как бы хотелось; а о том, что у них у самих нет денег и что посланные деньги были заняты, - ни слова!
Эта деликатность и тронула и кольнула Николая.
"Он больше не будет стеснять своих славных стариков".
|