|
X
Только к обеду - у Смирновых обедали по-городскому, в пять часов, собираясь по звонку - в столовую вошел, несколько переваливаясь и потрясая брюшком, скромно склонив чуть-чуть набок голову, блондин, среднего роста, лет за сорок, круглый, гладкий и выхоленный, с мягким, белым, расплывчатым, широким лицом, сияющий лысиной и небольшими глазами, ровно глядевшими из-под широкого черепа. Все в нем дышало необыкновенным благообразием, начиная с лысины, окладистой светло-русой бороды, от которой несло благоуханием, и кончая пухлыми архиерейскими руками. В кем было что-то елейное, мягкое, располагающее.
Это был известный адвокат, наживший большое состояние, Алексей Алексеевич Присухин.
Только что он вошел в столовую, как тотчас же все - исключая Нины - обратились к Алексею Алексеевичу с вопросами: хорошо ли он работал, и не мешал ли ему шум? В почтительности, с которой все обращались к нему, легко было увидать, что Присухин пользуется у Смирновых большим почетом и особенным авторитетом.
Он успокоил всех своей мягкой улыбкой, прежде чем объяснил, что занятия его шли успешно и что ничто ему не мешало, и взглянул на нового гостя.
- Ах, что же я!.. - подхватила Надежда Петровна.
С этими словами она взяла молодого человека под руку и, подводя Николая к Алексею Алексеевичу, проговорила:
- Николай Иванович Вязников.
Смирнова и не назвала Присухина, полагая, вероятно, что не может быть человека, который бы не знал его.
- Очень приятно познакомиться! - промолвил Присухин, приветливо пожимая молодому человеку руку.
- Это, Алексей Алексеевич, автор той статьи, которая...
- Я с удовольствием читал вашу статью, Николай Иванович... Очень приятно познакомиться!.. - повторил Присухин, поводя глазами на столик, где стояла закуска.
Уже все сели за стол, как в столовую вошло еще новое лицо - господин лет тридцати, высокого роста, неважно одетый, некрасивый, с большой черной бородой. Он слегка поклонился всем и молча сел за стол. Никто не обратил на него внимания, да, казалось, и он никого не удостоил им. Николай взглянул на черноволосого господина - его поразило необыкновенно энергичное выражение его скуластого загорелого лица - и недоумевал, кто мог быть этот господин, с таким характерным и умным лицом, в потертом пиджаке, сидевший за столой среди элегантного общества?
"Разве учитель? Но, кажется, подростков нет у Смирновых. Бедный родственник? Этого не может быть. Он ни одной черточкой не напоминает бедного родственника!"
Николай внимательно посмотрел опять на таинственного незнакомца, и лицо его показалось ему как будто знакомым. Он припоминал, что где-то и при особенных обстоятельствах он встречал это лицо... Он вспомнил, что это было в первый год его студенчества. Человек, похожий на этого господина, говорил громовую речь, поразившую всех. Такая же энергичная физиономия, то же скуластое лицо.
"Но это невозможно!" Николай знал дальнейшую судьбу того господина. Он не мог быть здесь.
И черноволосый господин мельком взглянул на Николая, словно спрашивая: "Это еще что за гусь?" - и равнодушно опустил глаза в тарелку.
- Ну, как вам нравится наш божок? - тихо спрашивала Нина, наклоняясь к Николаю, в то время как Присухин начал что-то рассказывать, и все обратили взоры на него, ловя каждое его слово.
- Умный-то умный, только какой-то...
- Какой?
- Да слово смешное - иисусистый.
Николай рассмеялся.
- Это, впрочем, не мое слово...
- А меткое.
Он взглянул на Присухина. Действительно, в нем было что-то такое, вполне оправдывавшее название "иисусистого".
- А кто этот черноволосый господин, что молча сидит? - спросил, в свою очередь, Николай.
- Новый управляющий на заводе.
- Имя его?
- Прокофьев.
"Я ошибся! - мелькнуло в голове Николая. - А удивительное сходство!"
- Вероятно, студент?
- Не знаю. Знаю только, что мама им очень довольна. Он вас интересует?
- Очень. Характерное лицо.
- Да, что-то есть. Только дичится нас. Мы его оставляем в покое... Что же мы, впрочем, - Алексей Алексеевич рассыпает перлы, а мы одни не подбираем их!
- Не одни, - тихо промолвил Николай, окидывая глазами общество. - Посмотрите на Прокофьева.
- С этого не спросится.
- Отчего?.. Он недостаточно известен?
загадочным, быстрым взором...
Не дожидаясь ответа, Нина Сергеевна повернула голову, слегка вытягивая лебединую свою шею, и стала слушать. Николай взглянул на нее и удивился, как она быстро умела менять выражения. Теперь глаза ее уж не смеялись и были устремлены прямо в лицо Алексея Алексеевича. Взгляд Присухина скользнул по молодой женщине. Николаю показалось, что он засиял довольной улыбкой.
А речь Алексея Алексеевича текла тихо и плавно, словно журчание ручья. Что-то ласкающее слух, успокоивающее нервы было в мягком, нежном, приятном голосе. Он говорил, по временам закрывая глаза, говорил замечательно хорошо, с манерой недюжинного оратора. Все сидели как очарованные, вперив взгляды в Алексея Алексеевича, боясь проронить одно слово, один звук, точно слушая диковинную райскую птицу. Надежда Петровна замерла от удовольствия, улыбаясь счастливой улыбкой, изредка посматривая вокруг, словно бы спрашивая: "Каково?" Все в столовой будто замерло. Даже лакей, влетевший было с блюдом, остановился сзади Надежды Петровны, выжидая паузы, когда можно будет обносить разноцветное мороженое, возвышавшееся среди блюда красивым обелиском.
Николай стал слушать.
- Невозможно, неестественно, говорю я, - продолжал между тем Алексей Алексеевич, - идти против истории. Для людей, не чуждых ей, эти явления объясняются просто и натурально, так же натурально, как просто и натурально объясняются физические законы. Негодуйте, сердитесь, волнуйтесь, а факты остаются фактами; народ, масса не только в бедном нашем отечестве, но даже в более цивилизованных странах похожа на стадо баранов, бессмысленное, стихийное стадо, не имеющее ни за собой, ни перед собой ничего. Не от него ждать спасения, не он скажет слово - он никогда ничего не говорил, - а только от людей цивилизации, людей науки, от высших организаций. И вот почему мне так прискорбно, что у нас вдруг заговорили о народе, появились какие-то народники в литературе, в обществе, среди молодежи. Убогого дикаря они хотят нам представить светочем истины. Это вредное и прискорбное заблуждение, невежественный сентиментализм. История двигалась не народом - он одинаково терпел и Ивана Грозного и Робеспьера , - а высшими личностями. Сила в интеллигенции, а не в народе. Мы одни действительно являемся нередко страдальцами, а не народ. Стоит посмотреть на этих отупелых киргиз-кайсаков...
По счастию, Алексей Алексеевич остановился на секунду, и Надежда Петровна, заметившая, что мороженое начинает таять, моргнула лакею, и он стал обносить блюдо. Присухин взял изрядную порцию и продолжал на ту же тему. Николай слушал, слушал и начинал злиться. Бессердечной, сухой и безжалостной показалась ему теория, проповедуемая Присухиным. По его словам, выходило как будто так, что высшим организациям предоставляется право жить разносторонней жизнью, а доля низших - вечное ярмо. Он почувствовал какую-то ненависть к оратору. Ему припомнились эти киргиз-кайсаки, среди которых он провел детство. В голове его мелькнули теплым, мягким воспоминанием няня, ветхий мужик Парфен Афанасьевич, повар Петр, Фома... Его обуяло желание оборвать Присухина. Что-то клокотало в его груди. Он чувствовал - именно чувствовал - какую-то фальшь в словах "иисусистого".
- Позвольте, однако! - воскликнул он, вдруг загораясь весь. - Позвольте.
Все посмотрели на Николая с таким же выражением, с каким смотрят на мальчика, решающегося вступить в спор с взрослым человеком. "И ты, милый, решаешься!" - казалось, говорили все эти взгляды.
Николай почувствовал эти взгляды, и это возбудило его еще больше.
А Присухин поднял на молодого человека свои тихо сияющие глаза и как бы снисходительно поощрял молодого человека. "Ничего, ничего, попробуй. Послушаем, что-то ты скажешь!"
Этот взгляд заставил его вспыхнуть до ушей. "Скотина! - подумал Николай. - Подожди!"
- Так, по-вашему-с, выходит, что народ, благодаря которому мы могли получить образование, киргиз-кайсаки, а мы - соль земли? Для нас все, а для них ничего. Так-с? - вызывающим тоном продолжал Николай.
- По-моему-с, ничего не выходит; есть научные положения, из которых следуют известные выводы.
- Сами же вы сейчас объясняли, что история движется высшими организациями, а если это так, - хотя я думаю, что не так, - то неужели высшие организации, соль земли, могут спокойно смотреть, как низшие организации остаются во тьме нищеты и невежества?.. Извините меня, эта теория... безнравственна.
- Теория не может быть ни нравственной, ни безнравственной. Она может быть научной или не научной... Когда...
Но Николай не слушал и продолжал, не замечая, как тонко-насмешливо улыбаются глаза Алексея Алексеевича.
- Или высшим организациям нет никакого дела до этого, и они могут равнодушно жить с киргиз-кайсаками, пользуясь сами всеми дарами цивилизации? В таком случае во имя чего же они двигают историю?.. Во имя личных целей?.. Все для себя, а киргиз-кайсаки как знают?..
- История не знает-с целей. Она управляется законами.
- Законами хищничества одних, индифферентизма других и бессердечия третьих. Мы с вами-с будем наслаждаться, желать свободы, а для большинства - прозябание. Это-с не так, и история, сколько я понимаю, не совсем шла так. Были люди, есть они и будут, для которых страдания масс были единственным двигателем их деятельности. Они были только выразителями этих же масс.
Николай продолжал развивать свою аргументацию, но он не столько развивал, сколько увлекался и горячился. В словах его звучало чувство и отсутствовала доказательность.
что правда на его стороне, чувствовал всем существом своим, что в доводах Присухина, по-видимому основательных, скрывается высокомерный эгоизм, но видел, что ему не совладать с мастерской диалектикой противника, с солидностью его эрудиции. Он не мог не заметить, что Присухин играет с ним, как старый, опытный боец. На одно его доказательство, на одну его цитату он приводил несколько других, причем упоминал такие сочинения, о которых Николай и не слыхивал.
Но Вязников нападал еще с большего запальчивостью на Присухина и под конец стал так горячо спорить, что Присухин проговорил:
- Э, да вы, Николай Иванович, как посмотрю, горяченький в спорах. Впрочем, глядя на вас, я вспоминаю свою молодость... Когда я был юн, я также был горяч; но уходили коня крутые горки.
О своей горячности Алексей Алексеевич упомянул, как кажется, ради извинения молодому человеку. Сам он едва ли когда-нибудь горячился.
- Молодость тут ни при чем. Есть и молодые, которые проповедуют ту же доктрину, хотя и не так последовательно. Она крайне удобная... заставляет мириться со всем, глядеть на правых и виновных хладнокровно и, главное, не стесняться.
- В настоящем году! - резко отвечал Николай.
- В настоящем... По какому факультету?
- По юридическому...
- Значит, мой collega. К нам в присяжные поверенные?..
- Конечно, к нам. Когда-нибудь сразимся, значит, и в суде... С таким противником приятно спарить, и мы еще, надеюсь, поспорим, а теперь... я боюсь, не надоели ли мы дамам! - прибавил Присухин и заговорил с одной из барышень.
Николай умолк, несколько сконфуженный. "Скотина!" - подумал он. Ему было обидно и досадно, что он не только не оборвал этого "иисусистого", но еще оборвался сам.
- Однако и вы любите умные разговоры разговаривать, как погляжу! - заметила Нина. - А я думала...
Николай еще находился под влиянием спора и не слышал, что говорила ему соседка.
Николай взглянул на молодую женщину. Она так весело улыбалась, столько жизни было в ее глазах, так ослепительно хороша была она, что и сам он улыбнулся и радостно сказал:
- Что же вы думали?
- Что вы не занимаетесь глупостями.
- А чем же?
|