|
XXX
Как только по Москве разнесся слух о том, что произошло перед панихидой, и, разумеется, слух, изукрашенный самыми фантастическими узорами, - жрецы науки засуетились, словно муравьи в потревоженном муравейнике.
Одни возмущались поступком Сбруева, другие злорадствовали, немногие сочувствовали, но всякий думал о себе, - как бы не случилось чего-нибудь неприятного по этому случаю. Как бы не подумали, что он одобряет дерзкую выходку своего коллеги против Найденова.
Хотя все хорошо знали, что старый профессор сыграл очень некрасивую роль в деле, которое привело к самоубийству Перелесова, тем не менее некоторые из господ профессоров тотчас же решили - ехать к Найденову, чтобы засвидетельствовать ему свое сочувствие и выразить негодование по поводу выходки Сбруева, рассчитывая, что Найденов, во всяком случае, сумеет выпутаться из этой истории и остаться формально вне всякого подозрения. Следовательно, ехать к нему необходимо, а не то он потом припомнит и сделает такую пакость, что и не ожидаешь.
И на другой же день после панихиды к нему поехали не только профессора, считавшие Найденова своим, но даже и некоторые из считавших его "чужим". В числе таких был и профессор Цветницкий, хваставший перед панихидой, что не подаст руки Найденову, и первый протянувший руку.
Однако ни один из посетителей не был принят.
Старый слуга всем говорил, что барин не совсем здоров и не принимает, и визитерам пришлось оставлять только свои карточки.
Действительно, Найденов со вчерашнего дня чувствовал себя нехорошо, хотя и скрывал это от жены и детей. Он испытывал непривычную слабость, утомленность и временами головокружение. Ему все было холодно. Он осунулся и как-то сразу одряхлел. И только его глаза, по-прежнему умные, пронизывающие, порой зажигались лихорадочным блеском.
Карточки, которые подавал ему слуга, по-видимому, не доставили ни малейшего удовольствия старому профессору.
Напротив! Прочитывая фамилии коллег и разных других лиц официального мира, считавших долгом заявить о своем сочувствии, Найденов с брезгливой усмешкой, кривившей его тонкие губы, бросал их на письменный стол.
Сам никому не веривший, он не верил и другим и, хорошо понимая мотивы этого сочувствия, знал, что через неделю-другую, когда уже он не будет влиятельным в университете лицом, ни одна душа не подъедет к крыльцу его дома, и все будут его поносить.
После долгой безотрадной думы решение уже им принято. Он подаст в отставку, уедет из Москвы и посвятит остаток жизни одной науке.
Как ученого его вспомнят!
Все остальное, из-за чего он, умный и самолюбивый человек, лгал и не останавливался ни перед чем во всю свою жизнь, теперь потеряло в глазах его всю прежнюю цену: и прелесть власти, и успех ловко веденной интриги, и накопление богатства, и видное положение, которого он домогался всякими правдами и неправдами и которое уже ему было обещано в ближайшем будущем.
Все это казалось ему теперь ненужным, бесцельным, неумным, и вся его жизнь вне науки представлялась ему сплошной ложью, приведшей его именно к тому, чего он так боялся.
И не потому он решил уйти, что один "глупец" застрелился, а другой осмелился публично оскорбить его. И не потому, что в обществе считают его виновником самоубийства...
Он понимает действительную цену русского общественного мнения и давно равнодушен к нему, хорошо зная, что не в нем опора для людей, ищущих успеха в жизни. И он не чувствует себя виноватым в самоубийстве Перелесова. Вольно же было ему переусердствовать и написать глупую подлость вместо умной. Вольно ж ему было с радостью влезать в шкуру предателя и потом жаловаться, что его соблазнили! Не особенно сердил старого профессора и Сбруев. Он был бы уволен за свою дерзость - и делу конец. Пусть надевает лавры жертвы за свои цивические добродетели и сопьется.
Не это все заставляет старого профессора все ниже и ниже опускать свою голову и думать горькую думу о полнейшем одиночестве, на которое он отныне обречен. Не это.
Хотя между ним и детьми не было никакого объяснения, но уже вчера в страдальчески-скорбном взгляде Лизы и в мрачной застенчивости сына он прочел свой приговор.
Они все видели, все слышали, и даже больше, чем могли выдержать их нервы, и, словно бы виноватые, чувствуя на себе позор их отца более, чем он сам, крадучись, вышли из толпы, бледные и приниженные, полные ужаса и недоумения...
слышали его и не знали, куда деваться, чувствуя, как горят их щеки краской стыда.
А кругом имя отца произносилось вместе с проклятиями.
И наконец эта зловещая тишина при его появлении... потом слова Сбруева и удаление отца, сопровождаемое общей нескрываемой ненавистью.
Брат и сестра возвратились домой потрясенные, полные ужаса и скорби.
Перед тем что позвонить, они, до сих пор не проронившие ни единого слова, вдруг бросились друг другу в объятия и заплакали, как маленькие дети, несчастные и беспомощные.
- Мамочка не должна ничего знать... Слышишь, Миша? - прошептала наконец Лиза, глотая рыдания...
- Боже сохрани! - ответил юноша.
И, утирая слезы, порывисто прибавил:
- Господи! За что? За что? Разве можно жить после того, как отец...
Он называл теперь отца не папой, как раньше.
Не докончив фразы, он закрыл руками лицо.
- Что ты, Миша... голубчик... Какие мысли! - вздрагивая всем телом, прошептала Лиза, в голове у которой тоже мелькали мысли о том, что жить невозможно.
- Какая ж это жизнь!.. Это не жизнь, а позор... Кто мог бы подумать!
- Надо быть мужественным, Миша... Надо своею жизнью искупить грехи отца... вот что надо...
- Такого греха ничем не искупишь...
- И у нас мама... Не забывай этого, Миша... И дай слово, что ты будешь помнить это! - значительно прибавила сестра... - Дай!..
- Ничего я не могу понять... Ничего... Тяжко, Лиза...
Они крепко пожали друг другу руки и вытирали слезы.
Через минуту брат позвонил.
Они прошли, не показываясь матери, каждый в свои комнаты переживать свое ужасное горе - разочарование в отце, которого обожали. Лиза несколько раз входила к брату и, крепко сжимая его руку, повторяла:
- Надо быть мужественным, Миша... И помни, что у нас чудная мамочка...
Наконец их позвали обедать.
- Крепись, Миша, родной мой... Не выдавай своего горя... Пусть мама не замечает.
- А ты! Ты бледна как смерть, Лиза.
- Скажем, что расстроены... При отце не говори, что были на панихиде. Пусть он не знает, что мы все знаем... О, лучше бы, как прежде, ничего не знать.
- Я слышал иногда, но не верил... А теперь...
Они старались казаться спокойными, когда вошли в столовую. Отца еще не было.
Когда он вошел, бледный, изможденный, состарившийся и словно бы приниженный, и сел на свое место, не глядя ни на жену, ни на детей, брат и сестра почувствовали, что отец - виновник смерти Перелесова.
И они затихли на своих местах, как затихают вдруг в замирающем страхе внезапно испуганные дети, не смея проронить звука и не решаясь, в свою очередь, поднять глаз на отца.
Найденов понял, что дети все знают, и с какою-то суровой сосредоточенностью хлебал суп, скрывая муки отца, которого презирают любимые дети.
Обед прошел в тягостном молчании.
Едва только он кончился, Найденов встал из-за стола и ушел к себе тосковать о потере единственных существ в мире, которых он действительно любил.
Когда он ушел, мать проговорила, обращаясь к детям:
- Какие вы, однако, нервные. Как сильно на вас подействовала панихида!
- Да, мамочка. Признаться, обоих нас расстроила.
- Вы больше не ходите туда.
- Мы не пойдем! - взволнованно отвечала Лиза.
- Довольно одной! - мрачно протянул сын.
- Но особенно расстроила эта панихида бедного папу, - продолжала Найденова. - Он вернулся оттуда потрясенный... И, кажется, очень был недоволен, что вы ходили туда.
- Он разве знает? - в страхе спросила Лиза.
- Я ему сказала... Боюсь, как бы наш родной не захворал. Заметили, какой он мрачный был за обедом...
- Много народу было?
- Да, много.
- Пожалели, значит, несчастного.
- Мать у Перелесова... О, какая она несчастная!.. Говорят, без всяких средств осталась... Сын ей помогал... А теперь? Мамочка! Я продала свой браслет с бриллиантами...
- И отдашь деньги матери?
- Конечно... Передам Сбруеву.
- Твое дело... И я прибавлю денег. А узнали, кто этот подлый профессор, который подговорил Перелесова написать ту гадкую статью... Помнишь?
Лиза похолодела. И, употребляя все усилия, чтоб скрыть от матери охватившее ее волнение, она с решительностью ответила:
- Все это вздор, мамочка.
- Что вздор?
- А то, что какой-то профессор подговаривал. Это не профессор, а кто-то другой, мамочка.
- Да, другой, - подтвердил и сын.
- Кто же?
- Не знаю... Называли фамилию, да я забыла.
- Как же говорили, что профессор, и будто обещал хлопотать о профессуре, а Заречного вон, а Перелесова на его место?
- Мало ли что говорят, мамочка.
- В Москве ведь сплетен не оберешься. На кого угодно наплетут... Никто не убережется! - угрюмо заметил Миша.
- Ну и слава богу, что не профессор. А то ведь это было бы ужасно и для него и для его семьи... Боже сохрани, когда детям приходится краснеть за родителей...
Когда подали самовар, Лиза, по обыкновению, разлила всем чай. Она всегда носила стакан отцу в кабинет, но сегодня ей было жутко идти туда, и она медлила.
- Что ж ты, Лизочка, не несешь папе чай? Ведь он любит горячий... Неси ему скорей да разговори его хандру. Ты умеешь, и он любит, когда ты болтаешь с ним...
Когда молодая девушка вошла в кабинет и увидела отца, точно закаменевшего в своем кресле, с выражением беспредельной мрачной тоски в мертвенно-бледном, суровом и неподвижном лице, ее охватила жалость, и в то же время ей представилось спокойно-важное лицо покойника Перелесова с темным пятном на виске. Ей хотелось броситься на шею к отцу, пожалеть, приласкать, но какое-то брезгливое чувство парализовало первое движение ее сердца, и что-то внушавшее страх казалось в чертах прежде любимого лица. Оно словно бы стало чужим...
И Лиза осторожно и тихо поставила стакан на стол.
- Спасибо! - чуть слышно прошептал старик и робко взглянул на дочь взглядом, полным любви и страдания.
Взгляды их встретились. Старый профессор тотчас же отвел глаза. Лиза побледнела и торопливо вышла из комнаты. С порога до ушей Найденова донеслось заглушенное рыдание дочери.
Плохо спал в эту ночь старый профессор! К утру уж у него созрело решение "бросить все" и самому уехать на некоторое время за границу.
"Без меня им легче будет!" - подумал старик.
После обеда он позвал жену в кабинет и, когда та села в кресло против него, с тревогой глядя на изможденное лицо мужа, казавшееся в полусвете лампы совсем мертвенным, - он сказал:
- Чувствую, что утомился, Елена.
- Тебе надо посоветоваться с докторами, Аристарх Яковлевич... Тебя это самоубийство Перелесова совсем расстроило.
- Какое самоубийство? Какое мне дело, что Перелесов застрелился!.. - резко возразил Найденов. - Сегодня его, кстати, уж и похоронили... Верно, речи надгробные были и все как следует... Заречный, конечно, отличился... Ты ничего не слыхала?
- Нет.
- А дети разве на похоронах не были?
- Они и так расстроены вчерашней панихидой.
- Очень?
- Разве ты не заметил?
- И Миша тоже?..
- Еще бы...
- Ну, у Миши это скоро пройдет. У него счастливый характер, а Лиза...
Он не окончил начатой фразы и продолжал:
- И знаешь ли, что я надумал, Елена? Я думаю, ты одобришь мои намерения...
него свои глаза и спросила:
- Ты знаешь, я всегда охотно исполняю твои намерения. Что ты хочешь предпринять?
- Я хочу отдохнуть и потому решил выйти в отставку.
- Вот это отлично! - радостно проговорила Найденова.
- Вы переедете в Петербург, а я на некоторое время поеду за границу... Хочется покопаться в итальянских архивах... И чем скорее все это сделается, тем лучше.
- Но как же ты один поедешь, Аристарх Яковлевич? Ты хвораешь. Взял бы с собой Лизу.
- Нет... нет... я один.
В эту минуту в кабинет вбежала Лиза, бледнее смерти, и крикнула:
- Мама, иди... Миша... Миша... голубчик...
Найденова бросилась вслед за дочерью.
Поднялся с кресла и Найденов и быстрыми шагами пошел в комнату сына. Мимо пробежал со всех ног слуга, пробежала в столовой горничная.
- Что случилось? - в смертельной тревоге спрашивал Найденов.
Никто не отвечал. И лакей и горничная как-то растерянно показывали рукой в коридор.
Старик бросился туда, отворил двери комнаты сына и увидел его бледного, с виноватой улыбкой на устах, сидящего на диване. Пистолет лежал на полу.
Найденов понял все и бросился к сыну с искаженным от ужаса лицом.
- Ничего, ничего, успокойся, Аристарх Яковлевич... Рана неопасная! - взволнованно говорила Найденова.
- Он нечаянно! - вставила Лиза.
- Ну, конечно, нечаянно!.. - подтвердила мать. - Сейчас приедет хирург. Я послала...
- Нечаянно?.. - проговорил Найденов. - Нечаян...
Он хотел продолжать, но как-то жалко и беспомощно говорил что-то непонятное. Лицо его перекосилось. Один глаз закрылся.
Он, видимо, силился что-то сказать и не мог. И вдруг он склонился перед сыном, стал целовать его руку, издавая какое-то жалобное мычанье.
опасным и определил у него паралич левой стороны тела, вызванный сильным нервным потрясением.
|