|
XXV
Невзгодин проснулся поздно - в одиннадцать часов.
Солнечные лучи весело заглядывали в окно с неопущенной шторой, заливая светом маленькую комнату, имевшую несколько упорядоченный вид благодаря вчерашнему посещению Марьи Ивановны. После долгого, крепкого сна Невзгодин снова чувствовал себя здоровым, бодрым и жизнерадостным.
Одно только обстоятельство несколько омрачало его настроение - это то, что сегодня праздник и все кассы ссуд заперты.
А между тем эти учреждения весьма интересовали начинающего писателя, так как в его бумажнике должно было остаться очень мало денег из тех пятидесяти рублей, которые были у него вчера утром и, казалось, вполне обеспечивали Невзгодина до получения гонорара за "Тоску".
Но вчерашние обильные закуски, обед с красным вином и шампанским, тройка, возвышенные "на чай" и фрукты, часть которых еще и теперь красуется на столе, как живое доказательство легкомыслия Невзгодина и его чрезмерного представления об аппетите жены, - все это, прикинутое в уме, не оставляло ни малейшего сомнения в том, что в бумажнике много-много, если есть пять-шесть рублей, и что, таким образом, финансовый кризис застал Невзгодина врасплох именно в такой день, когда поздравления с праздником неминуемы и дома и вне его, а ссудные кассы бездействуют.
А Невзгодин еще собирался сегодня побывать у Заречной, у "великолепной вдовы" и еще кое у кого из знакомых, а извозчики тоже дерут праздничные цены.
Лежа в постели и куря папироску за папироской, Невзгодин раздумывал об устройстве финансовой операции с часами, помимо кредитных учреждений, как увидал в зеркало, что в двери его номера осторожно высунулась сперва рыжая голова, а затем показалась и вся долговязая, неуклюжая фигура коридорного Петра.
Петр был в черном праздничном сюртуке, в голубом галстуке, сильно напомажен, выбрит и слегка выпивши.
Он уже давно обошел жильцов всех своих номеров, - которых он, впрочем, не особенно баловал своими услугами, объясняя, что ему не разорваться, и потому, вероятно, предпочитал не приходить вовсе на звонки, - и несколько раз подходил к номеру Невзгодина и отходил, несколько обиженный тем, что Невзгодин "дрыхнет, как зарезанный", и, таким образом, нельзя подвести итоги собранной контрибуции. Нетерпение Петра объяснялось еще и тем, что на Невзгодина он сильно надеялся. Недаром же он может так, зря, и такие деньжищи зарабатывать. Сиди да пиши. Очень даже легко!
- Доброго утра, барин. С праздником Рождества Христова честь имею поздравить, Василий Васильич! - торжественно проговорил Петр, принимая соответствующий торжественный вид.
Он поставил на диво вычищенные ботинки у кровати, сложил платье на стул и, несколько спуская с себя торжественности, продолжал:
- Долго изволили почивать сегодня, Василий Васильич... Я уж было подумал: не случилось ли чего с вами, что вы так долго не звоните, и зашел... По нашему каторжному званию во все приходится вникать, Василий Васильич, чтобы не быть из-за жильца в ответе... Тоже вот в прошлом году, на масленице, один жилец - в сто сорок пятом жил - долго не вставал... Вхожу - номерок их тоже не заперт был - и что же вы думаете? жилец мертвый... То есть такая паскудная должность, что и не обсказать, Василий Васильич... Вы вот сочиняете и большие деньги за сочинения берете. Сочинили бы, как коридорным в нумерах жить... Один на десять нумеров, а жалованье от хозяина... одно только название, что жалованье.
Появление Петра вызвало на лице Невзгодина веселую улыбку, разрешив сомнения о финансовой комбинации, и, когда Петр окончил свои меланхолические излияния, Невзгодин попросил его подать со стола бумажник.
Петр бережно, словно бы нес большую драгоценность, подал его и деликатно отступил на несколько шагов.
Открывши бумажник, Невзгодин не без сожаления убедился, что его предположения оправдались: там было ровно пять рублей.
- Вот вам, Петр! - проговорил он, отдавая коридорному трехрублевую бумажку с беззаботным видом человека, в бумажнике которого есть-таки еще порядочное количество денежных знаков.
- Чувствительно благодарен, Василий Васильич... Извольте вставать, а я тем временем самовар и газеты подам.
- Постойте, Петр. Не можете ли вы...
Невзгодин на секунду запнулся.
- Что прикажете, Василий Васильич?
- Заложить сейчас же часы!
Хотя Петр в качестве коридорного и привык к самым неожиданным требованиям жильцов, тем не менее в первую минуту был несколько озадачен.
В самом деле, господин может легко заработать большие деньжищи, дал, не поморщившись, три рубля, на столе стоят фрукты, и вдруг: "Не можете ли заложить часы?"
- А насчет этих самых! - пояснил с веселым видом Невзгодин, указывая на золотые, купленные в Париже, часы, лежавшие на столике у кровати... - Они стоят около ста рублей. Мне нужно пятьдесят и немедленно!
Петр несколько мгновений пристально смотрел на часы.
- Вчера мне не нужно было...
"Бельфамистая, видно, порастрясла", - подумал Петр.
- Это конечно-с. Если бы вчера явилась потребность, то и в ломбарте бы взяли. Очень просто. Разве у нашего швейцара спытать? У него должны быть деньги, у собаки! - не без завистливой нотки в голосе говорил Петр, соображая, не может ли и он сам тут поживиться. - Его должность не то, что моя... Его должность доходная. Каждый идет мимо, смотришь, и даст гривенник. Только, Василий Васильич, он, подлец, пожалуй, большой процент попросит. Упользуется, шельма, по случаю, что как праздник, так негде достать.
- Пусть берет. Мне не надолго. Недели на две... А там я получу деньги...
- Сколько прикажете давать проценту? Если спросит, скажет пять рублей... Не много ли будет, Василий Васильич?
- Давайте хоть десять, только достаньте денег.
Невзгодин быстро вскочил с постели и занялся своим туалетом.
Парижский редингот был бережно разложен на кровати, а пока Невзгодин, тщательно вымытый, с расчесанной короткой бородкой, с густыми каштановыми волосами, стоявшими "ежиком", надел рабочую блузу и, присевши к столу, стал было читать какую-то книгу, поминутно оборачиваясь к двери.
Наконец дверь открылась, вошел Петр с значительным видом и, подавая Невзгодину толстую пачку мелких и порядочно-таки засаленных бумажек, проговорил:
- Насилу уломал дурака, Василий Васильич. Уж, можно сказать, постарался для вас.
- Но только, Василий Васильич, как его ни усовещивал, а меньше как восемь рублей за три недели проценту не согласен, собака! Народ нынче, сами понимаете какой, Василий Васильич! - говорил Петр и ругал народ словно бы из потребности выгородить себя из этого дела, на котором он, однако, заработал два рубля, выговорив их от собаки-швейцара.
Невзгодин обрадованно сосчитал деньги, дал Петру за хлопоты рубль и, спрятавши сорок девять рублей, значительно поднявших температуру его веселости, в бумажник, остановил Петра, начавшего было снова разговор о положении коридорных, покорнейшей просьбой подать самовар, принести газеты и потом сказать, когда будет двенадцать часов.
- В один секунд, Василий Васильич!
Минут через пятнадцать, составлявших по счету Петра одну секунду, самовар был подан, газеты принесены, а сам Петр уже начинал заплетать языком.
Невзгодин сперва пробежал телеграммы. Узнавши из них, между прочим, весьма важное известие о том, что у австрийской императрицы ischias - болезнь седалищного нерва, как значилось, в выноске, - и что она поэтому в Неаполь не поедет, - Невзгодин, в качестве писателя, которому, быть может, самому придется писать рождественские рассказы, прочитал два такие рассказа, подписанные известными литературными фамилиями, украшающими обложки почти всех журналов обеих столиц.
Помимо подзаголовка: "Святочный рассказ", специально рождественское в них заключалось в том, что действие происходило накануне Рождества и что был несчастный, бездомный малютка и добрый господин почтенного возраста, пригласивший на елку несчастного малютку, найденного на улице. "А вьюга так и завывала. А мороз все крепчал и крепчал".
И Невзгодин дал себе слово не только не писать, но и не читать никогда больше рождественских рассказов, в которых несчастные малютки обязательно бывают счастливыми, едят виноград и яблоки в теплой зале доброго господина в то время, как "вьюга так и завывала, а мороз все крепчал и крепчал".
И, словно бы в доказательство того, как бессовестно лгут авторы святочных рассказов на погоду в вечер сочельника, Невзгодин вспомнил прелестный вчерашний вечер, вспомнил и, признаться, слегка пожалел, что не "завывала вьюга". Тогда Марья Ивановна не согласилась бы ехать на тройке, и он, быть может, знал бы, который теперь час.
"Ежедневном вестнике" следующее короткое известие:
"В ночь с 24 на 25 декабря приват-доцент московского университета Л.Н.Перелесов, проживавший Арбатской части, 2 участка, в доме купца первой гильдии Семенова, в квартире титулярного советника Овцына, выстрелом из револьвера нанес себе смертельную рану в висок. Смерть, вероятно, была мгновенная. Хозяева, немедленно после выстрела прибежавшие в комнату своего квартиранта, нашли его на полу уже без признаков жизни. Никакой записки, объясняющей причины самоубийства, не оказалось".
Невзгодин знал Перелесова. Лет пять тому назад он познакомился с ним в одном доме, где Перелесов давал уроки, и одно время довольно часто с ним встречался.
Перелесов не особенно нравился Невзгодину. Несомненно много трудившийся и много знавший, он производил впечатление человека малоталантливого, скрытного и непомерных претензий, скрываемых под видом приветливости и даже искательности в сношениях с людьми. Невзгодин считал его неискренним и беспринципным человеком. Затем, по возвращении из Парижа, Невзгодин встретился с Перелесовым на юбилее Косицкого, и ему показалось, что Перелесов, несмотря на видимое добродушие, озлобленный человек. Это чувствовалось в его жалобах на то, что ему не дают кафедры, и вообще на свое положение. Однако вместе с тем он тогда говорил Невзгодину, что надеется, что все это скоро кончится и он наконец выйдет на дорогу. Но вообще Перелесов далеко не производил впечатления человека, способного на самоубийство.
Все это припомнилось теперь Невзгодину. Он стал прочитывать заметки о самоубийстве Перелесова в других газетах. В одной были, между прочим, следующие таинственные строчки: "Мы слышали, будто самоубийство Л.Н.Перелесова имеет связь с неприличной статьей, появившейся вслед за юбилеем А.М.Косицкого". В другой сообщалось, что к Перелесову рано утром в день самоубийства заходил какой-то молодой человек, плохо одетый, и что после его короткого визита Перелесов, бледный и "не похожий на себя", по выражению кухарки, куда-то поспешно ушел и вскоре вернулся уже успокоенный. Около полудня он вошел на кухню и, давши ей два письма, просил немедленно снести на почту и отправить заказными. Письма были городские, но кому адресованы, кухарка не знает. Затем она в этот день видела покойного, когда подавала в его комнату обед и вечером самовар. Ничего особенного она в покойном не заметила, только удивилась, что за обедом он почти ничего не ел.
"был пролит свет на это загадочное самоубийство молодого, полного сил и здоровья, талантливого ученого".
"Во всем этом, действительно, кроется какая-то драма!" - подумал Невзгодин и скоро вышел из дому.
|