ГЛАВА IX
1
Чайкин только что навсегда простился с Кирюшкиным.
Прощание было без слез, без тех чувствительных слов, которыми обыкновенно при разлуке обмениваются люди, и, глядя со стороны, можно было бы подумать, что Кирюшкин и Чайкин прощаются до завтра.
Но, стыдливо боящиеся обнаруживать свои чувства, по обыкновению большей части простолюдинов, они тем не менее оба сильно чувствовали горечь разлуки, хотя в это последнее свидание и говорили о самых обыденных, простых вещах.
Кирюшкин как-то особенно долго рассказывал о том, как чуть было не лопнули тали, когда утром на клипер поднимали здоровенного черного быка, и как за это старший офицер разнес боцмана ("Однако не вдарил ни разу, хотя, по всей справедливости, и следовало бы, - потому его дело было осмотреть раньше тали!" - вставил Кирюшкин), рассказывал, что на клипер было принято пять быков для команды и десять свиней, четыре барана и много всякой домашней птицы для капитана и офицеров и что ходить за всей животиной назначены матросы Баскин и Музыкантов.
Словно бы для того, чтоб избежать тяжелого разговора, Кирюшкин, почти не умолкая, говорил о том, что с тех пор, как убрали прежнего "левизора", пища куда "скусней" и что сегодня старший офицер очень "засуетимшись" был по случаю отхода.
- Однако и идти пора! - неожиданно вдруг оборвал свою болтовню Кирюшкин и, поднявшись с кресла, прибавил чуть-чуть дрогнувшим голосом: - Так прощай, Вась... Напиши, ежели когда в Кронштадт...
- Прощай, Иваныч. Кланяйся всем ребятам...
- Ладно.
- И Расее-матушке поклонись, Иваныч!
Кирюшкин, уже бывший в коридоре и в сопровождении Чайкина направлявшийся быстрыми шагами к выходу, остановился при этих словах и, глядя на своего любимца, строго проговорил:
- А ты, Вась, смотри, в мериканцы не переходи. Свою веру держи!
- Не сумлевайся, Иваныч. Прощай.
- Прощай, Вась!
И Кирюшкин кинулся к дверям и скрылся за ними. Почти бегом дошел он до пристани. Там стоял катер с "Проворного".
- Скоро, братцы, отваливаете? - спросил он у двух матросов, сидевших в шлюпке.
- Должно, через полчаса.
- Кого дожидаете?
- Лейтенанта Погожина и механика. Сказывали, в десять будут.
- В салуне напротив...
- И я туда пойду...
- Ой, не ходи лучше, Кирюшкин! - заметил белобрысый немолодой матрос. - Дожидайся лучше на катере! - прибавил он.
Казалось, Кирюшкин хотел последовать доброму совету. Но колебания его были недолги.
- Я только стаканчик! - проговорил он и пошел в салун.
Там он выпил сперва один стаканчик, потом другой, третий, четвертый, и через полчаса гребцы привели его на шлюпку совсем пьяного.
Мрачный сидел он под банками и пьяным голосом повторял:
- Прощай, Вась... Прощай, добрая твоя душа!
- У Чайкина был, ваше благородие... Жалеет его! - доложил унтер-офицер, сидевший на руле, лейтенанту Погожину.
Лейтенант Погожин, казалось, догадался, почему Кирюшкин, возвращавшийся всегда от Чайкина, к общему изумлению, трезвым, сегодня напился.
2
Грустный ходил и Чайкин взад и вперед по своей маленькой комнатке после ухода Кирюшкина. В лице его он словно бы терял связь с родиной и со всем тем, чем он жил раньше и что было ему так дорого, - он это снова почувствовал в последнее время частого общения с Кирюшкиным. И в то же время ему казалось, что возврат к прежнему теперь уж для него невозможен.
И Чайкин думал: "Везде добрые люди есть, и здесь легче жить по-своему - никто не запретит тебе этого. Он, разумеется, не сделается американцем и не переменит своей веры. Он будет стараться жить по правде, по той правде, которую он чувствовал всем своим сердцем и пытался понять умом, нередко думая о той несправедливости, которая царит на свете в разных видах и делает людей без вины виноватыми и несчастными.
И словно бы в доказательство, что везде есть добрые люди, размышления Чайкина были прерваны появлением мисс Джен.
- Вот вам, Чайк, моя фотография, которую вы хотели иметь! - проговорила она, передавая Чайкину свою карточку.
Чайкин поблагодарил, посмотрел на карточку и, тронутый надписью на ней, еще раз выразил свою благодарность.
И при виде этой самоотверженной девушки, живущей по тому идеалу правды, который носил он в своем сердце, и у Чайкина на душе просветлело и тоскливое настроение прошло.
- А вот, Чайк, примите от меня на память маленький подарок! - И с этими словами мисс Джен вручила небольшую книгу в переплете. - Это евангелие! Вы читали его?
- Нет, мисс Джен.
- Так почитайте, и я уверена, что вы так полюбите эту божественную книгу, что будете часто прибегать к ней за утешением в ваших горестях и сомнениях. Нет лучше этой книги на свете! - восторженно прибавила сиделка.
Чайкин бережно спрятал в ящик своего столика книгу и фотографию и сказал, что непременно прочтет евангелие.
Мисс Джен заметила, что Чайкин невесел, и, присаживаясь в кресло, сказала:
- Пожалуйста, мисс Джен.
- Вы как будто расстроены. Что с вами? - участливо спросила она.
- Сейчас с товарищем навсегда простился, мисс Джен! Жалко его. И вообще своих жалко. Завтра уходят русские корабли. Когда еще доведется повидаться со своими?.. А Кирюшкин каждый день навещал...
- И, кажется, был самый любимый ваш гость, Чайк?
- Да, мисс Джен. Два года вместе плавали... Он даром что из себя глядит будто страшный, а он вовсе не страшный. Он очень добрый, мисс Джен, и жалел меня...
И Чайкин рассказал сиделке, как его однажды пожалел Кирюшкин, благодаря чему его наказали не так жестоко, как наказывали обыкновенно.
Мисс Джен в качестве американки не верила своим ушам, слушая рассказ Чайкина о том, как наказывали матросов на "Проворном".
- А теперь вот дождались того, что и вовсе жестокости не будет... Царь приказал, чтобы больше не бить матросов.
Лицо американки просветлело.
- Какой же человечный ваш император Александр Второй! - восторженно воскликнула мисс Джен. - Он и рабов освободил, он и суд дал новый, он и выказал свое сочувствие нам в нашей борьбе с южанами... О, я люблю вашего царя... Но все-таки, извините, Чайк, я не хотела бы быть русской! - прибавила мисс Джен...
- Не понравилось бы в России жить?
- Да, Чайк!
- Везде, мисс Джен, много дурного... на всем свете...
- Но у нас в Америке все-таки лучше, чем где бы то ни было! - с гордостью произнесла она уверенным и даже вызывающим тоном.
И, странное дело, этот вызывающий тон задел вдруг за живое Чайкина и приподнял его патриотические чувства. И ему хотелось показать американке, что и на ее родине, как и везде, люди тоже живут не по совести.
- Разве вы видали, Чайк, страну лучше нашей? Разве вы видали страну, в которой бы человеку жилось свободней, чем у нас? Разве вы не чувствуете себя здесь более счастливым уже потому, что никто не вправе, да и не подумает посягнуть на вашу свободу? Думайте как хотите, говорите что хотите, делайте что угодно, - если только вы не причиняете вреда другим, никто вам не помешает... Никто не смеет нарушить вашу неприкосновенность, хотя бы вы говорили против самого президента. Понимаете вы это, Чайк?
- Понимаю... Слова нет, здесь вольно жить, а все-таки как посмотришь, так и здесь душа болит за людей... Неправильно люди в Америке живут, мисс Джен! - проговорил Чайкин в ответ на горячую речь мисс Джен.
Американка удивленно взглянула на Чайкина.
Этот русский матрос, которого наказывали, который дома должен был чувствовать себя приниженным и безгласным, и вдруг говорит, что в такой свободной стране, как Америка, люди неправильно живут.
- Чем же неправильно, по вашему мнению, Чайк? - спросила наконец мисс Джен.
- Многим...
- А хоть бы подумать, как здесь обращаются с неграми, мисс Джен...
- Но за них и война была. Им дали все права свободных граждан, Чайк!
- Права хоть и дали, а все-таки с ними не по-людски обращаются, будто негр и не такой человек. С ними и не разговаривают по-настоящему, их и в конки не пускают... одно слово, пренебрегают... А разве это настоящие права у человека, которым пренебрегают, мисс Джен? И чем он виноват, что родился черный! А я так полагаю, что у господа бога все равны, что белый, что черный, и пренебрегать им только за то, что он черный, прямо-таки грешно. А им пренебрегают вовсе и на него смотрят так, как добрый человек и на собаку не посмотрит... И что еще очень мне здесь не понравилось, мисс Джен, так это то, что здесь очень жадны к деньгам... Таких вот, как вы, что бросили богатую жизнь, чтобы призревать больных, должно полагать мало. А все больше для денег стараются и вовсе забыли бога... И бедными так пренебрегают, вроде как неграми, и смеются над ними, и не жалеют их. А почему это у одних миллионы, а у рабочего народа ничего? И разве можно по совести нажить эти миллионы? Непременно под этими миллионами людские слезы. А этих слез здесь будто и не замечают... Друг дружку валят и теснят, - только бы самому было лучше... Так разве и здесь правильно живут?.. Вольно-то вольно, но только неправильно! - заключил Чайкин.
Мисс Джен внимательно слушала Чайкина и, когда он кончил, крепко пожала ему руку и взволнованно проговорила:
- А ведь вы правы, Чайк. Мы живем, как вы говорите, неправильно, и мало кто думает, что можно иначе жить.
- То-то, мало. Если бы думали, то, верно, иначе жили бы.
- Но как вы пришли к таким взглядам, Чайк? - спросила мисс Джен.
- Тоже иной раз думаешь: к чему живешь, как надо жить...
- И прежде думали, когда матросом были?
- Думал и прежде... И очень бывало тоскливо.
- Отчего?
- От самых этих дум. И жалко людей было... и самому хотелось так жить, чтобы никого не обидеть. Трудно это только, сдается мне. И не увидишь, как кого-нибудь притеснишь или обидишь!
- Вам надо проповедником быть, Чайк! Вас многие слушали бы! - неожиданно проговорила мисс Джен, с необыкновенным уважением глядя на этого молодого белобрысого человека с кроткими и вдумчивыми глазами.
- Что вы, мисс Джен! куда мне? - застенчиво, весь вспыхивая, проговорил Чайкин. - Мне самому надо у людей учиться, а не то что других учить.
Но американка, казалось, была другого мнения, и в ее воображении, вероятно, уже представлялся этот скромный Чайк, говорящий с "платформы" громадной толпе свои речи, полные любви и прощения.
- Подумайте об этом, Чайк, подумайте! - серьезно продолжала мисс Джен. - А за средствами дело не станет. Я напишу отцу, и он, конечно, не откажет дать денег, чтобы вы не думали о завтрашнем дне. И вы, Чайк, могли бы переезжать из города в город и призывать людей к лучшей жизни. Нашелся бы верный друг, который сопровождал бы вас, извещал в газетах о ваших проповедях, печатал бы рекламы - словом, помогал бы вам, Чайк... И вы свершили бы богоугодное дело... Однако уже более пяти минут прошло! - спохватилась сиделка.
И с этими словами она поднялась с кресла и ушла, пожелав еще раз Чайкину серьезно подумать об этом и обещая написать ему более подробно на ферму.
Чайкин невольно улыбнулся, припомнив, сколько предложений было ему сделано в последнее время и каких только разнообразных: начиная с предложения выступить в театре и кончая предложением быть проповедником.
Мог ли он думать о чем-либо подобном год тому назад, когда опоздал на шлюпку и, встреченный Абрамсоном, остался в Сан-Франциско, чтобы больше уже не вернуться на "Проворный"!
И он вспомнил весь этот год, полный такого серьезного значения для него не столько в смысле перемены его положения, сколько в умственном пробуждении и, так сказать, в душевной свободе, и ему казалось, что с ним случилось что-то такое, что случается только в сказках.
И он мысленно благодарил бога за то, что он не покинул его, и просил и впредь не оставить, не давши гордыне закрасться в его сердце.
"come in" {"Войдите" (англ.).} к нему вошли Старый Билль и Макдональд.
- Вот и разыскал беглеца. Только что вернулся во Фриски! - весело проговорил Билль.
Увидавши Макдональда, Чайкин обрадовался. Не менее обрадован был и Макдональд. Крепко пожимая руку Чайкина, он сказал:
- Верьте, Чайк, что я не забывал вас все это время. Я внезапно должен был уехать в Ванкувер, думал вернуться через неделю и только сегодня вернулся...
- А я было думал, что с вами что-нибудь случилось неладное, Макдональд, и, признаться, тревожился...
- Чайк за всех тревожится! - вставил Билль.
Скоро явился и Дунаев, и все трое просидели до тех пор, пока не пришла мисс Джен и объявила:
- Одиннадцать часов, джентльмены. Пора уходить!
Уходя, гости обещали завтра прийти за Чайкиным. Макдональд звал его остановиться у себя, но Чайкин решил переночевать у Дунаева и на следующее утро уехать из Сан-Франциско, побывав в течение дня у Абрамсона и сделав обещанный визит родителям спасенного им ребенка.
3
- Ну, Чайк, теперь вы совсем здоровы и, надеюсь, больше не попадете к нам в таком ужасном виде, в каком были месяц тому назад! - проговорил старший врач больницы, входя в комнату Чайкина с двумя сиделками, и, пожимая ему руку, прибавил: - Я рад, что мы выходили такого пациента, как вы, Чайк. Вы были очень плохи. Прощайте... От души желаю вам успеха в жизни, - сердечно прибавил доктор.
- Благодарю вас, доктор, за все... И вас, мисс Джен и мисс Кэт! - взволнованно проговорил Чайкин, благодарно взглядывая на всех этих людей, которые во все время пребывания его в больнице относились к нему с трогательной заботливостью и добротой.
Доктор и сиделки еще крепче пожали руку бывшего своего пациента, а мисс Джен обещала тотчас после обхода больных принести белье Чайкина и новую пару платья и новые сапоги, на днях принесенные из магазина. Так как все, бывшее на Чайкине во время пожара, оказалось ни к чему не годным, то Чайкин должен был озаботиться о своей экипировке.
забыл он уложить и пачку газет и иллюстраций, в которых описывался его подвиг и были помещены его портреты. Жалко было Чайкину оставить эти печатные напоминания об этом факте, едва не стоившем ему жизни.
Скоро мисс Джен принесла белье, новый костюм, галстук и шляпу, и через четверть часа Чайкин, одетый с иголочки в скромную темную пиджачную пару, выходил в сопровождении Дунаева, Билля и Макдональда из комнаты, в которой он пережил немало и тяжелых и счастливых минут.
Мисс Джен ожидала Чайкина в коридоре, чтобы еще раз пожать ему руку и сказать несколько сердечных слов.
- Подумайте, о чем я вам говорила, Чайк! И напишите мне! - снова повторила она.
И когда Чайкин, взволнованный и тронутый этим отношением к нему пожилой девушки, обещал ей написать и снова сказал, что не забудет ее доброты, в глазах ее блеснули слезы.
- Будьте счастливы, мисс Джен! - отвечал Чайкин.
- Фотографию свою пришлите!
- Пришлю, когда снимусь. Прощайте.
Октябрьское утро стояло погожее и теплое. Солнце весело сверкало в голубом небе, заливая ярким светом улицу. И Чайкин, выйдя из больницы, жадно вдыхал этот воздух полною грудью и, охваченный жаждою и радостью жизни, воскликнул по-русски:
И все люди казались ему необыкновенно хорошими.
Приятели разошлись, обещая встретиться вечером в ресторане, куда пригласил всех Макдональд по случаю благополучного возвращения из путешествия, как, смеясь, выразился он.
Дунаев сообщил Чайкину адрес своей квартиры и понес туда сундук. Билль с Макдональдом пошли по каким-то делам, а Чайкин отправился с визитами и сделать кое-какие покупки.
Он застал бедного Абрамсона больным, в маленькой полутемной комнате, нанимаемой им у торговца старым платьем; в комнате только и было мебели, что кровать, стол да два колченогих стула.
яркого света на улице он сразу не различал предметов в полумраке маленькой каморки и, только окликнув Абрамсона и получив ответ, добрался до его кровати.
- Что с вами, Абрам Исакиевич?
- Ой, нехорошо мне, Василий Егорович! - отвечал Абрамсон жалобным голосом. - И спасибо, что зашли проведать.
- Заболели, видно...
- Заболел... Мокрота душит. Верно, простудился, ветром прохватило - третьего дня я у Ривки на могилке был... верно, там и продуло.
- Грудь ломит, Василий Егорович, а прочее все ничего себе, но только грудь очень шибко ломит и дышать не дает, - просто беда! Видно, Ривка к себе зовет! - испуганным шепотом прибавил он.
Мнительный и трусливый, он как-то беспомощно ухватился за руку Чайкина и глядел на него своими темными глазами, казавшимися в полутьме какими-то большими и страшными.
- А вы не бойтесь, Абрам Исакиевич. Не бойтесь! Чего бояться? Бог даст, скоро поправитесь! - говорил ласково Чайкин и тихо погладил своей рукой костлявую холодную руку Абрамсона.
И эти ободряющие слова и эта ласка значительно подняли дух Абрамсона.
он, довольный, что есть кому пожаловаться и в ком вызвать участие. - Ночь как эта придет, длинная ночь, и я не могу заснуть. Жена успокаивает: "Спи, спи, говорит, Абрам, и ничего не пужайся!" - и сама заснет; известно, за день устанет, треплясь по рынкам да по черным лестницам, - а мне еще больше страшно. И не приведи бог, как страшно...
- Чего же вам страшно?
- Мыслей своих страшно, Василий Егорович.
- Каких мыслей?..
- А насчет того, что загубил я Ривку, бедную, и насчет всей прошлой моей жизни... И очень нехорошая была эта жизнь... Ай-ай-ай, какая нехорошая, Василий Егорович... И вот и понял-то я, какая она нехорошая, только тогда, когда уже поздно... А в темноте будто Ривка стоит и машет к себе рукой. И в ушах будто ее голос раздается: "Иди, говорит, папенька, ко мне. В могиле, говорит, не страшно... Только холодно, ужасно, говорит, холодно и по душе скучно". И сама плачет... И мне делается ай как страшно... И кажется, будто от моих нехороших дел и Ривкина душа не находит себе места и тоскует... и сама она приходит ко мне плакать... И я сам плачу по ночам. А жена сквозь сон опять говорит: "Спи, спи, Абрам. Не пужайся!" - и опять заснет. А как тут не пужаться!.. И страшно, и грудь давит... И кажется, будто смерть стоит, высокая такая, вроде шкелета... Я видел шкелет... у одного доктора здесь стоит в окне вместо вывески, что он доктор... И мне очень не хочется умирать, хоть и жить-то вроде как нищим тоже не большой процент... А все-таки хочется пожить... Думаешь еще, бог даст, выйдет счастье, я наживу маленький капитал...
планов о добыче маленького и потом большого капитала.
Чайкин слушал эти жалобы и спросил:
- Пхе! - воскликнул старик, делая презрительную гримасу. - Много ли доктора понимают? Сколько я им заплатил за Ривку, а разве они оставили мне мое дитю? А как я их просил, чтобы вылечили... Как просил!.. Нет, я не желаю доктора. Пусть я помру без доктора, если бог пошлет смерть. А только вы не уходите, Василий Егорович! Не уходите, господин Чайкин! Посидите немножко! - умоляющим голосом попросил Абрамсон. - Потолкуем...
- Я посижу, Абрам Исакиевич...