ГЛАВА III
1
Солнечные яркие лучи заглянули в маленькое окно деревянного флигеля, заливая светом и блеском каморку с голыми грязными стенами, в которой спал Чайкин, и заиграли на его лице.
Он проснулся, удивленно щуря спросонок глаза, и, не вполне освободившийся еще от чар сновидений, казалось, не понимал, где он находится.
Но прошло несколько мгновений, и матрос все припомнил и понял. Понял - и ужаснулся при мысли о том, что он на берегу, вместо того чтобы быть на клипере. А если "Проворный" уже ушел, и он останется один-одинешенек на чужбине, далеко-далеко от родной стороны? Никогда уж не видать ему родины.
И он вскочил с приплюснутого, тонкого и жесткого тюфяка с такой стремительностью, словно бы в тюфяке вдруг оказалась игла. Вскочил и торопливо стал одеваться, чтобы немедленно бежать на пристань, нанять шлюпку и ехать на клипер.
"А там будь что будет!" - подумал он в отчаянии...
В нем, в этом молодом матросе благодаря счастливым условиям его прежней жизни еще жило присущее каждому человеку чувство человеческого достоинства.
Вот почему при мысли о том, как его будут наказывать на клипере, решимость молодого матроса ослабевала. Сомнения закрадывались в душу. Вчерашние слова старого еврея, его жены и дочери о том, как хорошо и свободно можно жить в Америке, невольно припоминались Чайкину и смущали его какими-то смутными надеждами на светлое будущее.
Не зная, на что решиться, он отворил двери и в большой комнате увидал молодую Ревекку.
Довольно красивая, с смуглым, почти бронзовым лицом и густыми черными волосами, пряди которых падали на лоб, одетая в ярко-пунцовую кофточку, она не спеша собирала на стол, расставляя чашки.
- Здравствуйте! - ласково промолвила она, увидав матросика.
- Здравствуйте!
- Сейчас будет готов кофе. Хорошо ли спали? - спрашивала она, глядя на Чайкина своими большими черными глазами.
В этом сочувственном взгляде было что-то такое скорбное, что Чайкин невольно пожалел еврейку, решив про себя, что у нее, должно быть, на сердце тяжкое горе.
И он также сочувственно взглянул на нее, когда ответил:
- Покорнейше благодарим. Очень даже хорошо спал, но только надо мне уходить.
- Зачем уходить? Куда уходить?
"Проворный". И хотя очень мне достанется...
- Наказывать будут? - перебила молодая еврейка с выражением ужаса на лице.
- Еще как будут-то! - произнес Чайкин с тоской. - Я - щуплый! - виновато прибавил матрос.
- Так вы не ходите! Оставайтесь в Америке!
Чайкин стоял в грустном раздумье. Наконец он сказал:
- Страшно оставаться.
- Отчего страшно?
- На чужбине словно в домовине... Жаль родного места... Пропадешь здесь... Надо, видно, пропадать на клипере. Прощайте, девушка! Спасибо на ласковом слове, и дай вам бог счастья! И папеньке с маменькой передайте нижайший мой поклон и как я благодарен за ласку... А я пойду!
- Подождите! Прежде хоть кофе напейтесь... Сейчас подам... И маменька скоро придет. Она пошла в лавки. И папенька в семь часов вернется. Он вас и на пристань сведет, ежели вы не боитесь, как вас наказывать будут... Ой-ой-ой! Спаси вас бог!
- Одна надежда на бога и есть...
- Садитесь к столу, Василий Егорыч. Еще успеете горе принять, ежели бог не надоумит вас остаться. У всякого свое горе! - как-то загадочно прибавила Ревекка и вышла в маленькую кухню.
Чайкин присел.
Через несколько минут явилась Ревекка с кофейником и тарелкой поджаренных в масле ломтей белого хлеба. Затем принесла горячее молоко.
Она налила Чайкину большую чашку кофе с молоком, предварительно положив в чашку две ложки сахарного песку, и, подвигая тарелку с хлебом, говорила:
- Кушайте на здоровье! Кушайте, прошу вас!
Сама она не пила. Она присела около стола, по-прежнему задумчивая, и по временам поднимала свои печальные большие глаза, полные чувства сострадания, на матроса.
"Ишь какая жалостливая жидовка!" - думал благодарный Чайкин, перехватывая взгляды Ревекки.
Когда матрос с видимым удовольствием выпил большую чашку, Ревекка предложила ему выпить еще чашку.
Но матрос из деликатности отказывался.
Тогда молодая еврейка налила в чашку матроса кофе и молока и проговорила:
Чайкин поблагодарил и стал пить вторую чашку, закусывая поджаренным хлебом.
Опять наступило молчание.
Наконец Чайкин, желая быть вежливым, проговорил:
- Очень скусный кофий.
- Понравился? Может, еще чашку?
- Вовсе не могу. Сыт по горло... Вот вы давеча сказали: "У каждого свое горе!" Это вы правильно сказали. Только разное оно бывает. Наше матросское горе одно, а на сухой пути - другое. Но только здесь, я полагаю, меньше горя, потому как люди без прижимки живут. Сам себе господин.
- Это, положим... Но самое большое горе на свете не от тиранства, а когда ежели совесть непокойная! - грустно промолвила еврейка и покачала головой, словно бы хотела избавиться от каких-то мучительных дум.
- Без совести - беда! Обманом жить вовсе нельзя.
- Вы думаете?
- То-то, думаю.
- А живут же люди.
- Это разве которые бесстыжие.
- Может, и я обманом живу. Как вы полагаете?
Чайкина точно резануло по сердцу. Сам правдивый и доверчивый, он считал такими же и других.
И, тронутый ласковым вниманием, оказанным ему в этом доме, он порывисто проговорил:
- Этого не может быть.
- Почему не может быть?
- Человека сейчас видно. Он себя оказывает.
Еврейка грустно усмехнулась.
- Верно, душа у вас чистая, что вы этого не понимаете... И вот что я вам скажу: ежели вы останетесь здесь, вы не очень-то верьте людям... Вот к нам вы пришли, а мало ли что с вами могло случиться... Тут надо во всем опасение иметь... Многие обманом живут...
Матрос ничего не понимал. "Что с ним могло случиться? Его здесь приютили, обошлись ласково, а жидовка точно от чего-то предостерегает..."
- Есть тут много таких людей... Заманят вас, напоят чем-нибудь, да и свезут на какое-нибудь судно матросом... Потом ищите, кто это заманил вас!.. - заметила Ревекка.
- Это нехорошо! - наивно произнес Чайкин.
- То-то я и говорю...
- Да вы разве заманиваете?
Еврейка молчала.
- Судьба каждому человеку дана! - наконец проговорила она. - И ежели которому человеку судьба залезть в болото, не выйти ему из него. Никогда не выйти! - с бесконечной тоской прибавила она.
Чайкин недоумевал и искренно жалел Ревекку, хотел было попросить ее объяснить ему, про какое болото она говорит и отчего нельзя из него выйти, но в эту минуту кто-то три раза постучал в двери.
- Это отец. Не говорите ему ни слова о нашем разговоре! - промолвила еврейка и пошла отворять двери.
2
При ярком свете роскошного солнечного утра господин Абрамсон показался Чайкину гораздо старее, чем вчера. И глаза его, глубоко засевшие во впадинах, острые и пронзительные, как у хищной птицы, невольно обращали на себя внимание и несколько пугали, несмотря на приветливую улыбку, игравшую на тонких бескровных губах старого еврея.
- Честь имею поздравить вас, Василий Егорыч! - весело проговорил он, протягивая свою грязную костлявую руку молодому матросу.
- С чем меня проздравлять, Абрам Исакыч? - удивленно спросил Чайкин.
- Теперь уж вас наказывать не будут... Никто не посмеет. Шабаш!.. И теперь вы станете американцем...
- Почему это?
- Ваш клипер только что ушел... Я сам видел!..
- Ушел? - упавшим голосом промолвил Чайкин.
- То-то, ушел, и вы, значит, остались в Америке... Да вы что же повесили нос? Или недовольны, что стали вольным человеком?.. Так это можно поправить... Явитесь к консулу и скажите, что вы остались... Вас отправят на русское судно и...
- Вы, папенька, не пужайте. И так они обескуражены! - заметила дочь.
И, обращаясь к Чайкину, сказал:
- Не огорчайтесь... Я вас завтра определю к месту... матросом на хорошее жалованье, а пока оставайтесь у нас... Нам жалко земляка... А я вам и платье другое принес! - прибавил старый еврей, указывая на узел, бывший у него в руке. - Ваше, форменное, не годится на купеческих кораблях. Я его продам... Только за него больше доллара не дадут... А чего недохватит за новый костюм, вы мне заплатите, земляк... Не правда ли?
- У меня всего-навсе два доллара, Абрам Исакыч.
- Об этом не беспокойтесь. Я попрошу, чтобы вам дали жалованье за месяц вперед, мы и сочтемся. А капитан у вас будет хороший... Я для вас старался, земляк...
- Спасибо вам, Абрам Исакыч! - доверчиво проговорил Чайкин.
Но тон его был далеко не веселый.
- А пока без меня никуда не выходите... А то могут поймать вас и отвести к консулу... А уж тогда вы пропали...
Матрос обещал никуда не выходить.
- Ривка! Ты займи земляка. Слышишь?
- Слушаю, папенька.
- Да скажи маме, чтобы хорошо угостила гостя. А мне давай скорей кофе. Мне надо идти по делам. А вы, Василий Егорыч, переоденьтесь. Я ваше платье понесу продавать.
Чайкин покорно взял из рук Абрама Исаковича узелок и через пять минут возвратился в отвратительной матросской паре из темно-синего сукна. И рубаха, и штаны, и шапка были стары, почти ветхи и достаточно заношены.
- Каков костюмчик? просто первый сорт и преотлично на вас сидит, будто на заказ шито! - воскликнул старый еврей, оглядывая Чайкина, который в мешковатой рубахе и в слишком длинных штанах казался совсем неуклюжим медвежонком. - А пока до свиданья! Смотри же, Ривка, займи гостя! - значительно повторил старик.
И с этими словами он кивнул головой и вышел.
Ревекка, которой отец приказал "занимать гостя", что в действительности значило "не выпускать" его, не раз исполняла такие поручения и не раз бывала преступной сообщницей в позорной профессии отца, хотя совесть ее и возмущалась.
Но с этим простодушным, доверчивым молодым матросом она не хотела играть роли обманщицы. Ей было это противно, и она, ласково взглядывая на Чайкина, шепнула, предварительно заперев двери на запор:
- А знаете, что я вам скажу?
- Что?
- Ежели хотите погулять, не бойтесь. Здесь никого не могут взять, если человек не сделал ничего дурного. И я вам адрес напишу, чтобы вы потом нашли к нам дорогу. А то, как мама вернется, поведу вас... Только папеньке ничего не сказывайте, - мне тогда достанется.
- Как хотите. А еще вот что: меньше как за десять долларов в месяц не нанимайтесь в матросы и никакой бумаги не подписывайте... Поняли?
- Понял.
- А то подпишете такую бумагу, что обязаны будете несколько лет служить и за маленькое жалованье... Так не подписывайте бумаги, что бы вам папенька ни говорил. И за костюм больше доллара отцу не давайте. И того не стоит!
- Это точно. Одежа самая последняя.
- И, если отец приведет вас в салун и станет угощать вином, не пейте ничего. Слышите?
- Слышу.
- Ни водки, ни пива. Скажите, что вовсе не пьете... А то пьяного легко заставить подписать всякую бумагу.
- Ничего в рот не возьму!
- И не бойтесь, если отец пугать станет, что не найдете места. Тут есть контора, где нанимают матросов. Я вам дам адрес... Спрячьте его... И бог да поможет вам! - задушевно прибавила молодая еврейка.
- Пошли вам господь всякого счастия, добрая девушка! Век не забуду, как учили вы меня, дурака, уму-разуму на чужой стороне. Обсказали, значит, насчет чего опаску иметь. Спасибо вам... как дозволите прозвать вас?..
- Ревекка.
- Спасибо вам, Ревекка Абрамовна! - взволнованно говорил благодарный матрос, взглядывая на Ревекку признательным взглядом.
И его серые мягкие глаза так и лучились.
- И вам спасибо...
- Мне-то за что?
- А за то, что совесть вы во мне тронули... Вижу: вы такой простой, доверчивый, всему верите, худого про людей не думаете... Совесть-то и подала голос и показала, какая я дурная... Теперь уж обманом жить не хочется... Так и скажу папеньке. Пусть сердится, а уж я не стану заманивать бедных матросов.
И Ревекка, взявши слово с матроса, что он сохранит в тайне все, что она ему скажет, рассказала, чем занимается отец и как вчера Чайкин благодаря заступничеству ее и матери не был опоен и увезен ночью на корабль.
- Тоже и папеньку жалко! - прибавила Ревекка. - Как пошли дела хуже, обеднел он, так и стал заниматься этим делом. Из-за нас, маменьки да меня, людей погубляет.
Скоро вернулась мать с покупками и ласково приветствовала гостя.
Америке он не пропадет и ему будет хорошо. Обе они не раз советовали ему ничего не пить, ни одного стаканчика, когда он пойдет наниматься в матросы.
В тот же день новые знакомки выучили его нескольким английским словам и учили его называться не Чайкиным, а мистером "Чайк": так будет больше похоже на американскую фамилию.
С этого дня наш матрос обратился в мистера Чайка. Так в Америке его и звали.
Под вечер возвратился старый еврей и объявил, что нашел для земляка хорошее место - матросом на бриг "Динора". И капитан и штурман добрые люди. "Динора" завтра уходит в Австралию с грузом зерна.
- И жалованье хорошее! - прибавил Абрамсон, однако не сказал какое.
- А хороший ли корабль? - спросила Ревекка.
- Разумеется, хороший. Небось дурной не пошлют! - проговорил старый еврей, строго и значительно взглянувши на дочь.
- Вы сами, папенька, говорили, что посылают совсем дурные корабли.
Чайкин взглянул удивленно на Ревекку и спросил:
- А по какой такой причине?
в газетах об этом писали.
- А ты, Ривка, не болтай чего не понимаешь! - строго заметил отец.
- Вы же сами говорили, папенька, - настаивала Ревекка.
- Мало ли говорил, да ты глупая девчонка, чтобы все понимать... А вы, земляк, не сомневайтесь: "Динора" новое и крепкое судно. Всего только пять лет как построено... Идемте! На пристани штурман с "Диноры" ждет, чтобы договориться.
Чайкин простился с хозяйкой и с дочерью, точно с родными. Особенно горячо он пожал маленькую желтоватую руку Ревекки, признательный за ее участие и советы.
- Помните, что я вам говорила.
Чайкин кивнул головой.
"Помню, мол, и спасибо вам!" - говорил, казалось, его взгляд, который он кинул на Ревекку.
- Если не поладите, к нам приходите, земляк! - кинула вдогонку госпожа Абрамсон.