Глава двадцать вторая
- Кушать подано! - доложил лакей во фраке и белых нитяных перчатках.
Все перешли в столовую.
Там уже были обе сестры и бонна немка с Леночкой.
Никодимцев поздоровался и с Тиной с тою же ласковой сердечностью, с какою отнесся и к родителям, перенося частицу своей любви к Инне и на ее близких.
Он пожал руку бонне и с особенной лаской поцеловал ручку Леночки, давно уже бывшей доброю приятельницей "дяди Никодима", как перекрестила его фамилию девочка, подкупленная игрушками, которые он привозил ей, и сказками, которые ей иногда рассказывал.
И Инна Николаевна с радостью подумала теперь об этой дружбе, уверенная, что Никодимцев не будет дурным вотчимом и не станет ревновать, в лице этой девочки, к прошлому.
Да и вдобавок она нисколько не напоминала отца.
Хорошенькая, с такими же пепельными волосами- и большими серыми глазами, как у матери, она поразительно походила на Инну Николаевну. Даже в улыбке было что-то похожее.
- А ведь прелестная внучка у меня, Григорий Александрович... Милости просим закусить. Какой прикажете? Казенной, померанцевой, аллашу, зубровки?
- Померанцевой попрошу.
- И я изредка себе ее разрешаю... Доктора запретили! - сочинил, по обыкновению, Николай Иванович, скрывая истинную причину своей тренировки, наливая две рюмки.
Они чокнулись. Козельский порекомендовал гостю свежую икру.
- Кажется, недурна? - проговорил он с тайным удовольствием человека, любившего, чтобы у него все было изысканное и лучшее.
Недаром же он велел прислать ее из одной из Милютиных лавок, где часто ел устрицы и был постоянным покупателем "его" икры - и заплатил десять рублей за два фунта.
- Превосходная! - ответил Никодимцев, бывший в таком настроении, что мог сегодня находить все превосходным.
И он отошел от стола, чтоб дать место Тине.
У Тины загорелись глаза, ее бойкие вызывающие глаза, и раздувались ноздри при виде разнообразных закусок, бывших сегодня по случаю приглашения к обеду Никодимцева.
Не спеша и, видимо, привычным движением своей белой красивой руки в кольцах взяла она тонкогорлую бутылку с рябиновкой, налила рюмку до краев и, наложивши полную тарелочку свежей икры, выпила водку одним глотком не хуже мужчины, привыкшего пить, и, не поморщившись, принялась закусывать с наслаждением, напоминающим что-то плотоядное.
находившего, что женщинам прилично только пить немного шампанского, тем не менее Тина в конце концов приучила своих, объясняя им, что пьет для здоровья. Ей это полезно, доктор один говорил.
"Неужели и Инна так же умело пьет водку!" - с ужасом подумал Никодимцев, когда Инна Николаевна подошла к столику.
У него отлегло от сердца: Инна не последовала примеру сестры.
Но она заметила его удивленный взгляд, брошенный на Тину, и вспомнила, что еще недавно и она сама, случалось, пила за закусками на ресторанных обедах и ужинах рюмку-другую рябиновки, пила, не чувствуя ни малейшего удовольствия, а так, ради возбуждения и из-за того, что ее упрашивали мужчины, и из-за того, что другие дамы пили. Вспомнила Инна и о том, что в числе многих клевет, распускаемых про нее, была и клевета насчет того, что она пьет до двенадцати рюмок коньяку и по бутылке шампанского.
При этих быстро пронесшихся в ее голове воспоминаниях она с ужасом подумала: "Неужели это все было?"
Но как далека она от этого теперь!
И Инна Николаевна взглянула на Никодимцева и, встретивши его встревоженный взгляд, почувствовала в нем и любовь, и понимание, и защиту. Тень сбежала с ее лица, и она улыбнулась.
Тотчас же улыбнулся и Никодимцев, давно уж понимавший, что Инна владеет его настроением.
Обед, заказанный самим Николаем Ивановичем, был превосходный и вина тонкие.
Но Козельский не без сожаления видел, что Никодимцев ел мало, как-то небрежно, видимо не оценивая по достоинству ни супа, ни пирожков, ни форели с какой-то особенной подливкой, секрет которой сообщил Николаю Ивановичу француз-повар одного модною ресторана, ни вымоченного в мадере филе. И не пил ничего.
"Совсем влюблен, как юнкер!" - подумал Козельский, умевший как-то отдавать равную дань и любви и кулинарным прелестям.
- Инна! Хоть бы ты предложила Григорию Александровичу рейнвейну. Оно, кажется, ничего себе...
- Я предлагала - не хочет...
- Нехорошо угощаешь, Инна... Ты налей.
И Никодимцев подставил свою рюмку, чтоб сделать удовольствие Козельскому.
- И себе налей, Инна, рейнвейну... А Тиночка сама о себе позаботится! - проговорил, смеясь, Козельский.
Действительно, молодая девушка о себе заботилась. Она и ела, как настоящий гурман, и уже пила вторую рюмку иоганнисбергера, смакуя его с видом знатока.
Никодимцев только про себя удивлялся, взглядывая порой на ее слегка закрасневшееся от еды и вина, самоуверенное и вызывающее личико.
"Как не похожи две сестры!" - думал он.
- Ты прав, папа. Я о себе позабочусь! - спокойно ответила Тина отцу и прибавила: - А рейнвейн хороший!
И повела равнодушным взглядом на Никодимцева, точно желая им сказать:
"Мне решительно все равно, что вы обо мне подумаете, господин директор департамента. Вы герой не моего романа!"
И молодая девушка вспомнила о юном красавце Скурагине, и ей было досадно, что он уезжает и она остается пока без влюбленного поклонника, с которым бы можно было заниматься флиртом в том широком смысле, какой придавала флирту эта странная девушка.
А Скурагиным она с удовольствием бы занялась и обратила бы его в "христианскую веру", несмотря на то, что он глядит Иосифом Прекрасным [*]. Знает она этих Иосифов.
* То есть целомудренным юношей. Выражение возникло из библейского рассказа (Бытие, 39) о прекрасном юноше Иосифе, которого тщетно пыталась соблазнить жена египетского царедворца Пентефрия.
И при мысли о таком обращении ее блестящие глаза заблестели еще более.
- Скурагин у вас не был, Григорий Александрович? - с фамильярной небрежностью спросила она своим резким контральто.
- Нет, не был еще, Татьяна Николаевна! - почтительно отвечал Никодимцев, как бы подчеркивая не особенно деликатный тон молодой девушки.
- Кто это такой Скурагин? - обратился Козельский к дочери.
- Мой знакомый студент. Он у нас пил чай, и Григорий Александрович пригласил его ехать с собой на голод.
"Странные отношения в семье", - подумал Никодимцев.
Инна боялась какой-нибудь выходки Тины. Та ведь не очень церемонится.
Действительно, молодой девушке очень хотелось оборвать как-нибудь этого корректного и влюбленного генерала. Не нравился он ей, и главным образом оттого, что она чувствовала своим женским инстинктом не только полное равнодушие к себе, как к женщине, но и тайное осуждение.
А этого она, как большинство женщин, не прощала.
И, посматривая на него, она все более и более удивлялась Инне, что та выбрала такого неинтересного и немолодого поклонника, и - что самое важное: еще делает глупость - выходит за него замуж. Увидит она, как он надоест ей своей поздней страстью. Увидит она, какой Отелло этот генерал. Бедной Инне даже и пококетничать будет нельзя, а не то что искать впечатлений... Дорого ей достанется эта выгодная партия. Уж лучше бы женила на себе Гобзина. Она охотно бы уступила Инне это животное, осмелившееся делать ей предложение.
- Очень милый молодой человек! - похвалила Антонина Сергеевна, обращаясь к мужу. - Он, быть может, вечером зайдет... Ты его увидишь...
- К сожалению, вечером я должен уехать... Заседание...
- Вечером?
- Экстренное...
Тина едва заметно улыбнулась, не веря этим экстренным заседаниям. Она догадывалась, что "заседание" будет с Ордынцевой.
Эта "тайна", которую так заботливо охраняли оба соучастника, не была тайной для их слишком прозорливых молодых дочерей.
И Ольга Ордынцева и Тина Козельская знали ее и, случалось, говорили между собой о ней. Обе девушки, слишком еще молодые, чтоб думать и о своей второй молодости, подсмеивались над второю молодостью родителей, и обе, конечно, мало их уважали, оправдывая свою неразборчивую жажду впечатлений молодостью и последними декадентскими откровениями.
- Разве бывают ночные заседания, папа? - с самым серьезным видом спросила Тина.
- Бывают, милая! - ответил Козельский, отправляя в душе свою любознательную дочь к черту.
- И у вас бывают, Григорий Александрович?
- Редко, но бывают, Татьяна Николаевна.
- У Ники прежде часто были экстренные заседания. Теперь - реже. И то он, бедный, так занят! - заметила Антонина Сергеевна, хотя мало верившая мужу, но не утратившая еще веры в экстренные заседания, к покровительству которых Николай Иванович прибегал, впрочем, прежде, когда еще не сошелся с осторожной Анной Павловной, предпочитавшей дневные свидания, как дающие меньший повод к подозрениям.
Только в последнее время, когда Ордынцев оставил ее, она не отказывала Николаю Ивановичу и в вечерних, не предвидя, что произойдет неприятная встреча.
Козельский чувствовал скорее, чем видел, насмешливый взгляд "дерзкой девчонки" и хотел было замять неприятный для него разговор об экстренных заседаниях, как безжалостная Тина спросила:
- И поздно эти заседания кончаются, папа?
- Как случится... Сегодня, я думаю, часам к одиннадцати.
По счастью в эту минуту лакей стал разливать шампанское, и общее внимание было обращено на Инну и Никодимцева.
Он чувствовал на себе чужие взгляды, чувствовал, что уже началось что-то оскорбляющее целомудрие и тайну его любви, что эта тайна словно является общим зрелищем, и ему было невыносимо стыдно, точно его внезапно обнажили перед всеми присутствующими в столовой.
Никодимцев украдкой взглянул на Инну и по ее смущенному лицу решил, что и она испытывает то же, что и он. И ему стало вдвойне стыдно.
Но он знал, что все это принято и что надо пройти через это испытание, и только желал, чтобы оно кончилось поскорей.
Бокал ему налили, и он с каким-то особенно напряженным вниманием ел рябчика, не поднимая глаз от тарелки, и решил, что будет просить Инну венчаться втихомолку и не приглашать никого, исключая шаферов. Верно, она на это согласится.
Николай Иванович уже обдумывал экспромт, который он сейчас скажет. Он любил и умел говорить и считался одним из блестящих ораторов на разных чествованиях и юбилейных обедах.
Но, взглянув на лицо Никодимцева, Николай Иванович решил его пощадить. К тому же и исключительно семейная аудитория не особенно возбудительно действовала на его красноречие. Обещание быть к восьми часам на свидании с Анной Павловной тоже не располагало его к длинному экспромту.
И Николай Иванович поднялся с места и, поднявши бокал, проговорил, напрасно стараясь уловить глаза Никодимцева:
- Сегодня в нашей семье радостное событие. Григорий Александрович просил руки Инны. Она согласна, а мы и подавно согласны... За здоровье жениха и невесты. Дай бог, чтоб мы поскорей выпили за здоровье молодых!
Начались чоканья, поцелуи и пожелания.
Козельский был, видимо, очень доволен и, облобызавшись с будущим зятем, сказал ему несколько теплых слов в самом задушевном и на этот раз искреннем тоне, так как не сомневался, что ради Инны Никодимцев устроит тестю какую-нибудь почетную синекуру тысяч в пять. Надо только будет поговорить об этом тотчас после свадьбы, во время медового месяца. Наверное, тогда и Никодимцев не откажет, даром что считается врагом непотизма [*].
Антонина Сергеевна опять "пролила слезу" и снова просила беречь Инночку.
- Они будут друг друга беречь, Тоня! - заметил Николай Иванович, начинавший впадать после рейнвейна в несколько идиллическое настроение.
Только с Тиной дело обошлось не совсем по-родственному.
Тина только чокнулась с Никодимцевым и не поздравила его и не высказала никаких пожеланий. Она с видимым удовольствием пила шампанское и, казалось, мало обращала внимания на всю эту комедию по случаю поимки хорошего жениха.
Когда бокалы снова были налиты, Николай Иванович ждал, что Никодимцев догадается поблагодарить родителей за такую красавицу невесту и предложит тост за их здоровье, но Григорий Александрович, сконфуженный и подавленный, казалось, об этом и не думал, и потому Козельский еще раз предложил тост за жениха и невесту.
На этот раз Никодимцеву пришлось только чокаться. Ни лобзаний, ни пожеланий не было.
- Григорий Александрович! А ваш бокал, родной мой, пуст... Разве вы не хотите выпить за здоровье невесты и... и поцеловать ее руку? - шутливо проговорил Козельский, несколько размякший после вина. - В старину мы это себе позволяли... Ха-ха-ха!
"Они давно уж и не то себе позволяли!" - подумала Тина, насмешливо посматривая на совершенно смутившегося Никодимцева своими блестящими глазами.
"Тоже Иосиф Прекрасный в сорок лет, скажите, пожалуйста!"
- Что же вы не пьете здоровье Инны, Григорий Александрович?.. Или боитесь отступить от правил и выпить второй бокал?.. Мум хорошее вино! - прибавила Тина, отхлебывая вино маленькими глотками.
Никодимцев строго взглянул на Тину и, чокнувшись с невестой, залпом осушил бокал.
"Ну, теперь пытка кончена!" - подумал он.
Но в тот же момент раздался веселый, ласковый и словно бы ободряющий голос Николая Ивановича:
- Горько, горько!
- Горько! - повторила за мужем и Антонина Сергеевна.
Она имела склонность к идиллическим положениям. А что же могло быть трогательнее первого поцелуя жениха и невесты?
Никодимцев понял, что испытание еще не кончено и что надо сделать еще что-то, профанирующее его чувство.
И он торопливо, застенчиво и неловко поднес руку Инны Николаевны и покраснел как гимназист.
Но это зрелище, видимо, не удовлетворило присутствующих.
- Все-таки горько! - значительно повторил Козельский, улыбаясь широкой, добродушной улыбкой сильно подвыпившего человека.
развращенное любопытство и колебало ее уверенность в том, что Никодимцев был близок с сестрой.
"Он совсем робкий, этот сорокалетний Ромео!" - подумала она и удивлялась, что Инна могла терпеть около себя такого сентиментального и непредприимчивого поклонника и не привела его до сих пор в христианскую веру. Она давно бы это сделала. Неужели они только разговаривали?..
Словно бы ища защиты, Никодимцев взглянул на Инну Николаевну и точно спрашивал, что ему делать.
Она ответила ласковым, виновато улыбающимся взглядом и пожала плечами, словно бы хотела сказать, что выхода нет и надо ему ее поцеловать.
И, сгорая от стыда, Никодимцев прикоснулся губами к закрасневшейся щеке невесты.
Когда он решился наконец поднять глаза, то ему все лица показались неудовлетворенными.
Особенно бросилась Никодимцеву в глаза явно выраженная неудовлетворенность на бритом лице пожилого лакея, который в ожидании целования жениха с невестой замер в неподвижной позе с блюдом в руке, на котором возвышалась форма трехцветного мороженого, и, разочарованный, подносил теперь блюдо Антонине Сергеевне. Заметил Никодимцев и иронически улыбающийся взгляд Тины.
Наконец пытка была окончена. Кофе выпито, и все встали из-за стола.
Тина не пошла в гостиную и перед уходом в свою комнату шепнула, смеясь, сестре:
- Надеюсь, ты научишь теперь своего жениха?
- Целоваться. А то он, кажется, не умеет!
Обхватив Никодимцева фамильярно вокруг талии, Николай Иванович повел его в кабинет.
- На два слова! - промолвил он.
И, усадив Никодимцева на оттоманку, Николай Иванович присел около и проговорил:
- Я считаю своим долгом по чистой совести сказать вам, дорогой Григорий Александрович, что состояния у меня нет. Я живу на то, что зарабатываю...
"Господи! К чему он мне это говорит?" - подумал Никодимцев и снова почувствовал, что пытка начинается.
- Разумеется, приданое мы сделаем, но, к сожалению, я не могу, как бы хотел, сделать что-нибудь большее для Инночки...
- Николай Иванович... Зачем вы это говорите?
- Знаю, что вы любите дочь, знаю, что и она вас любит, но во всяком случае я считал необходимым сказать вам то, что сказал, Григорий Александрович. И вы не сердитесь... прошу вас... Вы должны понять, что во мне говорит отец...
- Нам хватит, Николай Иванович, моего жалованья, а в случае моей смерти Инна Николаевна будет получать пенсию... Во всяком случае, я позабочусь, чтобы Инна Николаевна не нуждалась. Роскоши я ей предоставить не могу, но...
- Я совершенно покоен за Инну, Григорий Александрович!
И Никодимцев, как бы в подтверждение, крепко пожал руку Козельского.
- Но вы поймете, Григорий Александрович, я не мог не предупредить вас... Ну вот наши два слова и сказаны... А теперь прошу извинить меня... Нужно ехать. Надеюсь еще застать вас здесь? И надеюсь, что вы обедаете у нас каждый день?
Никодимцев благодарил.
Они вместе вернулись в гостиную. Козельский сделал общий поклон и радостный уехал на свидание.
Несколько времени Антонина Сергеевна оставалась в гостиной и затем, сославшись на нездоровье, ушла.
Жених и невеста остались одни.
- Пойдемте лучше ко мне, Григорий Александрович. Хотите? - предложила Инна.
- Пойдемте...
Когда они уселись рядом на маленьком диване в комнате Инны, она спросила:
- Измучили вас, бедного?
- О, какая это пытка!..
- Я видела и... знаете ли что?
- Что?
- Любовалась вашим смущением...
Никодимцев покраснел.
Несколько времени они болтали, но вдруг разговор оборвался.
Опьяненный близостью любимой женщины, Никодимцев не находил слов и глядел на нее влюбленным взглядом.
Примолкла и Инна.
- Я люблю вас... я люблю тебя! - вдруг вырвалось из груди Никодимцева.
И быстрым движением он привлек к себе молодую женщину и прильнул к ее губам.
- Милый! - шепнула она.
И Никодимцев снова целовал Инну с безумной страстью целомудренного человека, впервые познавшего настоящую любовь.
После чая Инна опять позвала Никодимцева к себе в комнату, и он просидел до двенадцати часов. Простившись с невестой долгим поцелуем, он обещал завтра быть после обеда.
- А обедать?
- Не могу. Одного приятеля звал... Ты его знаешь... Ордынцев.
- Немножко знаю... Он кажется мне симпатичным.
- Это порядочный человек и очень несчастный в своей семейной жизни. Недавно он оставил свою семью...
- Слышала... И Ордынцева везде бранит мужа за это...
- Не ей бы бранить... До завтра...
- До завтра...
- Так любишь?
- Люблю, люблю, люблю!..
Еще прощальный поцелуй, и Никодимцев ушел еще более влюбленный.
Он возвращался домой, восторженный, благодарный, умиленный и счастливый, вспоминая Инну, ее голос, лицо, волосы, ее жгучие поцелуи.
И как полна и хороша казалась ему жизнь. Как несчастны были люди, которые никогда не любили!
- Егор Иваныч! Поздравьте... я женюсь! - объявил Никодимцев, возвратившись домой.
Егор Иваныч поздравил и спросил:
- А скоро свадьба?
- Как вернемся...
- А на ком изволите жениться?
- На вдове, значит?
- Разводится...
Егор Иваныч поморщился.
И, помолчав, спросил:
- Нас с женой, значит, рассчитаете?
- Это почему?
- Что вы, Егор Иваныч? Отчего новые порядки?
- Новое положение пойдет, ваше превосходительство.
- Никакого нового положения, как вы говорите! - весело говорил Никодимцев. - И вы и Авдотья Петровна останетесь и, надеюсь, будете так же ладить с женой, как ладите со мной.
- Мы с большим удовольствием готовы по-прежнему служить! - ответил старый слуга.
"новом положении", и он уже был предубежден против женщины, нарушившей, по его понятию, "закон", то есть выходившей замуж при живом муже.
"Точно не мог другой найти!" - подумал Егор Иваныч, жалея Никодимцева за то, что он женится на такой "непутевой" даме.
- А как вы изволили уехать, кучер от графа приезжал и в восемь часов вечера опять приезжал. Спрашивал, где можно вас найти. А я разве могу знать, где вы находились весь день! - говорил не без тайного упрека и в то же время беспокойства Егор Иваныч. - Вот и письмо курьер оставил! - докладывал он и, взявши с письменного стола отдельно на виду положенный конверт, подал Никодимцеву.
- От этого вы и дожидались меня, Егор Иваныч?..
- Точно так. Надо было доложить. Видно, экстра, если два раза курьера посылал.
делу.
Прежде Никодимцев, получив такую записку, испытал бы некоторое беспокойство, считал бы себя виноватым, что не мог исполнить требования начальника, и делал бы разные предположения о причинах такого экстренного приглашения, а теперь он довольно равнодушно отнесся к нему и решил побывать у министра завтра утром.
- Ну, идите спать, Егор Иваныч!.. Никакой экстры нет! - весело проговорил Никодимцев.
- Спокойной ночи!
"влюбимшись", и, следовательно, жена будет сама повелевать. А каково это - он знал по собственному опыту.