Глава восемнадцатая
I
Когда Ордынцев явился в правление, опоздавши ровно на час, помощник его, господин Пронский, молодой человек, необыкновенно скромный, тихий и исполнительный, сообщил ему, что председатель правления его спрашивал.
- И я, Василий Николаевич, принужден был доложить, что вас нет! - словно бы извиняясь, прибавил Пронский, взглядывая на Ордынцева с выражением ласковой льстивости в своих небольших серых глазах.
Ордынцев ценил своего помощника, как аккуратного и добросовестного работника, но не был расположен к нему. Не нравилась Ордынцеву и его льстивая манера говорить, и его желание выказать ему особенное расположение и преданность, и его раскосые, круглые, серые глаза, ясные и ласковые и в то же время не внушающие доверия.
Пронский был товарищем Гобзина по университету и года три тому назад был назначен прямо помощником бухгалтера вместо прежнего, оставившего службу. В правлении ходили слухи, что Пронский был близок с председателем правления и будто бы передает ему о том, что говорится о нем между служащими в товарищеской интимной беседе. Пронского поэтому боялись, многие заискивали в нем и остерегались в его присутствии отзываться непочтительно о Гобзине и вообще о начальстве и о порядках в правлении.
- Вам не говорил Гобзин, зачем я ему нужен? - холодно спросил Ордынцев.
- Нет, Василий Николаевич, не говорил.
- А бумаг, положенных к подписи, не передавал?
- Передал. Я их сдал журналисту.
- Напрасно вы их сдали без меня. Вперед этого не делайте! - строго сказал Ордынцев.
- Извините, Василий Николаевич, я думал скорей отправить бумаги.
- Потрудитесь взять их от журналиста и принести ко мне.
- Слушаю-с...
И Пронский торопливо вышел с огорченным видом виноватого человека.
Ордынцев поздоровался со всеми сослуживцами, сидевшими в двух комнатах, подходя к каждому и пожимая руку, и прошел в свой маленький кабинет. Он вынул из портфеля бумаги, разложил их на письменном столе, взглянул, поморщившись, на кипу новых бумаг и принялся за работу, не думая торопиться к Гобзину.
Если есть дело - его позовут, подумал Ордынцев, закуривая папироску и углубляясь в чтение бумаги, испещренной цифрами.
- Вот-с, Василий Николаевич, пакеты. Ради бога, извините. Мне очень неприятно, что я навлек на себя ваше неудовольствие.
Ордынцев ничего не ответил и только махнул головой. И начал распечатывать пакеты не потому, что считал это необходимым, а единственно для того, чтобы показать Пронскому его бестактное вмешательство не в свои дела.
"Интригует. Верно, на мое место хочет!" - про себя проговорил Ордынцев и струсил при мысли о возможности потери места именно теперь, когда жизнь его сложилась так хорошо и когда ему нужно зарабатывать больше денег.
Электрический звонок прервал эти размышления.
Ордынцев застегнул на все пуговицы свой черный потертый сюртук и пошел наверх, в комнату директора правления.
- Здравствуйте, глубокоуважаемый Василий Николаевич! - проговорил несколько приподнятым, любезно-торжественным тоном Гобзин, привставая с кресла и как-то особенно любезно пожимая Ордынцеву руку. - Присядьте, пожалуйста, Василий Николаевич...
Ордынцев присел, несколько изумленный таким любезным приемом этого "молодого животного".
После недавней стычки отношения были между ними исключительно официальные и холодные, и Ордынцев очень хорошо знал, что Гобзин не прощал своему подчиненному его отношения к нему, независимого и исключительно делового, не похожего на льстивое и угодливое отношение других служащих.
И вдруг такая любезность!
"Уж не хотят ли они меня сплавить?" - подумал Ордынцев, взглядывая на это полное, белое, с румяным отливом лицо и стеклянные рачьи глаза, в которых на этот раз не было обычного вызывающего и самоуверенного выражения.
- Мне очень приятно сообщить вам, Василий Николаевич, - продолжал между тем Гобзин все в том же приподнятом тоне, выговаривая слова с медленной отчетливостью и как бы слушая себя самого, - что вчера, в заседании правления, был решен вопрос о прибавке с первого января вам жалованья. Нечего и говорить, что правление единогласно приняло мое предложение и вместе с тем поручило мне выразить вам глубочайшую признательность за ваши труды и сказать вам, как оно дорожит таким сотрудником... Вам прибавлено, Василий Николаевич, тысяча пятьсот рублей в год... Таким образом оклад ваш увеличился до шести тысяч пятисот, кроме ежегодной награды, и я надеюсь, что в будущем увеличится еще... Поверьте, Василий Николаевич, что, несмотря на недоразумения, которые бывали между нами, я умею ценить в вас даровитого и способного помощника!
После этих слов Гобзин протянул свою пухлую красную руку с брильянтом на коротком мизинце и, крепко пожимая руку Ордынцева, прибавил:
- И если в недоразумениях я бывал неправ, то прошу извинить меня, Василий Николаевич!
Ордынцев поблагодарил за то, что "правление ценит его работу", и прибавил:
- А недоразумения всегда возможны, Иван Прокофьевич. Надобно только желать, чтобы они не возникали на личной почве... Тогда, поверьте, и служить легче, и служащие более уверены, что их оценивают исключительно по работе, а не по тому - нравятся ли они, или нет. И я очень ценю, что относительно меня правление именно так и поступило... Еще раз благодарю в лице вашем, Иван Прокофьевич, правление и обращусь к вам с большой просьбой.
- С какой? - спросил Гобзин уже не с тою предупредительною любезностью, с какой только что говорил, недовольный недостаточной, по его мнению, прочувствованностью в выражении благодарности за сделанную ему прибавку, и за комплименты, и за эти намеки на "личную почву".
- По моему мнению, было бы несправедливым, Иван Прокофьевич, прибавить жалованье только мне одному и позабыть моих помощников...
- Но тогда выйдет очень велика сумма... Это невозможно.
- В таком случае, как ни важна мне прибавка, назначенная правлением, я, к сожалению, должен от нее отказаться, Иван Прокофьевич.
Гобзин никак этого не ожидал и изумленно смотрел на этого странного человека, отказавшегося от тысячи пятисот рублей из-за какой-то нелепой щепетильности.
А в то же время надо было как-нибудь да с ним поладить, так как отец еще на днях сказал сыну, чтобы он не выпускал Ордынцева из правления и особенно дорожил им, причем пригрозил убрать его самого, если он доведет Василия Николаевича до ухода.
- Таких дураков, как ты, много, а таких работников, как Ордынцев, мало! - решительно прибавил старик и скоро после этого внес в правление предложение о прибавке Ордынцеву.
"вообще обойтись с ним душевно".
- Кому же вы хотите прибавить жалованье? И как велика будет сумма? Прикиньте-ка сейчас! - промолвил Гобзин, придвигая Ордынцеву листки бумаги и карандаш.
Ордынцев наметил прибавки решительно всем служащим в его отделе. Получилась сумма в двенадцать тысяч.
Гобзин взглянул на список.
- Цифра значительная! - несколько раз повторил он.
- И дивидент значительный! - заметил Ордынцев.
- Оставьте мне ваш список... Я доложу сегодня правлению...
- Очень вам благодарен, Иван Прокофьевич.
Ордынцев поднялся.
- Больше я вам не нужен? - спросил он.
- Нет, Василий Николаевич. После заседания правления я вас попрошу, чтоб сообщить вам его решение.
Ордынцев ушел, сознавая, что поступил, как следовало поступить порядочному человеку. Он не сомневался в первую минуту, что требование его будет исполнено, если только старик Гобзин захочет поддержать его. Он знал, что, в сущности, заправилою всего дела был этот миллионер из мужиков-каменщиков, начавший с маленьких подрядов и сделавшийся одним из видных петербургских дельцов. Остальные члены правления были ставленниками Гобзина, имевшего в руках большое количество акций и располагавшего большинством голосов на общих собраниях, и, разумеется, не смели идти против его желаний, чтоб не лишиться своих семи тысяч директорского жалованья.
Ордынцев знал всех этих безличных директоров: престарелого архитектора, заведующего хозяйственной частью и ловкого мошенника, получавшего с подрядчиков значительные "комиссии" и "скидки", благодаря которым он имел тысяч до двадцати в год, прогоревшего барина с титулованной фамилией, довольно ограниченного коммерсанта, с братом которого старик Гобзин вел дела, и молодого инженера путей сообщения - зятя Гобзина.
Только один директор от правительства, бывший литератор-публицист, был до некоторой степени независим.
Но он, конечно, не подаст голоса против прибавки жалованья младшим служащим, он, который в своих прежних статьях, благодаря которым он и получил место, ратовал, между прочим, и против несправедливого распределения вознаграждения в железнодорожных правлениях и управлениях.
Весь вопрос сводился к тому: согласится ли старик Гобзин?
И Ордынцев не раз отвлекался от работы, думая об этом очень интересующем его деле. Эти полторы тысячи вместе с наградными дадут ему возможность отказаться от части вечерних занятий и посвящать более времени Шуре. Можно будет тогда пригласить англичанку для занятий, учительницу гимнастики, нанять дачу и поехать с Шурой во время месячного отпуска в Крым. Они бы поехали в августе, и как бы это было хорошо. Давно уж Ордынцев мечтал об этой поездке, об отдыхе. Но прежде эти мечты так и оставались мечтами. Он проводил, лето в городе, уезжая только < по субботам на дачу в окрестностях Петербурга и возвращаясь оттуда в воскресенье, довольный, что на неделю свободен от сцен.
Не мог воспользоваться он и своим отпуском, не мог уехать куда-нибудь подальше и отдохнуть. Для этого у него не было средств.
А как бы он поправился в Крыму. Как было бы полезно и Шуре и ему покупаться в море. Как хотелось ему этого моря, этих гор и полного отдыха. Как хотелось ему забыть хоть на месяц о правлении, об этой надоевшей ему работе и встречах и объяснениях с Гобзиным-сыном.
И он припомнил, что во всю свою жизнь, с тех пор как женился, он ни разу действительно не отдыхал, ни разу никуда не ездил... Он все отдавал семье и постоянно слышал жалобы и упреки, что зарабатывает мало, что семье не хватает, что дача нехороша...
начинает чувствовать себя разбитой клячей.
О, если бы получить эти полторы тысячи! Тогда он отдохнет и поправится.
"Но старик Гобзин упрям. Пожалуй, не согласится!" - подумал Ордынцев, и так как очень желал, чтобы Гобзин согласился, то именно потому недавняя его уверенность исчезла, и он мало надеялся.
Потерявши эту надежду, почти уверенный, что старик обидится его ультиматумом, Ордынцев внезапно раздражился и озлобился, принимаясь за работу.
А работы предстояло много.
Целая стопка бумаг, испещренных цифрами, лежала перед ним. Все эти бумаги надо просмотреть и проверить.
И Ордынцев защелкал счетами и перестал думать о том, что казалось теперь ему несбыточным.
В самый разгар работы кто-то постучал в двери.
- Войдите! - крикнул Ордынцев раздраженным голосом.
В дверях появился высокий, плотный старик в черной паре с широким, красноватым, моложавым лицом, грубые черты которого сразу обличали бывшего мужика. Седые волосы были с пробором посередине и обстрижены в скобку. Окладистая седая борода придавала его лицу степенный, благообразный вид. Маленькие серые глаза, острые и круглые, как у коршуна, блестели умом, энергией и лукавством из-под нависших седых бровей.
Это был "сам" Гобзин.
- Доброго здоровья, Василий Николаевич... Помешал, конечно?.. Ну, не обессудьте... Я на минуту! - проговорил он тихим, приятным голосом.
С этими словами он приблизился к Ордынцеву, сунул ему свою громадную жилистую руку и присел на стул у письменного стола, напротив Ордынцева.
- По обыкновению, трудитесь, Василий Николаевич! - начал Гобзин, чтобы что-нибудь сказать перед тем, чтобы перейти к делу, по которому пришел.
- А вы думали, Прокофий Лукич, лодырничаю? - с раздражением ответил Ордынцев, отодвигая счеты.
- Этого я о вас никогда не полагал, Василий Николаевич. Слава богу, давно знакомы... Вам бы и не грех поменьше заниматься...
- Поменьше?.. А куда мне вот это сбыть? - указал Ордынцев на стопку бумаг.
- То-то вы во все сами любите входить... Не полагаетесь на других.
- У других тоже довольно работы. И другие не сидят сложа руки...
Гобзин молчал и, опустив глаза, постукивал пальцами по столу. Ордынцев знал, что это постукиванье было обычной прелюдией к серьезному разговору, и, конечно, догадался - к какому. Он взглянул на "умного мужика", как называл он бывшего председателя правления, с которым служил около четырех лет и не имел никогда никаких неприятностей, хотя нередко и вел с ним деловые споры. Взглянул, и по тому, что широкий облысевший лоб Гобзина не был сморщен, скулы не двигались и широкие плечи не ерзали, заключил, что Гобзин в хорошем настроении.
"умный мужик" зашел сюда и говорит ласковые слова. "Только надо держать с ним ухо востро. Он - лукавая шельма!" - думал Ордынцев, имея некоторое понятие о Гобзине-старике и из личных наблюдений и из некоторых сведений о том, какими мошенническими проделками полна биография этого "нашего известного" практического деятеля, портрет которого еще недавно был помещен в одной из газет, особенно покровительствующей "истинно русским" людям, по поводу крупного пожертвования Гобзина на церковно-приходские и технические школы.
Знал также Ордынцев, как ловко он обошел одного неподкупного сановника, удостоившись чести взять от его супруги пятьдесят тысяч для помещения их в деле. Пятнадцать тысяч, которые ежегодно вносил Гобзин своей верительнице в виде прибыли на ее капитал, невольно убедили в его коммерческих способностях молодую женщину, что было, разумеется, очень лестно для Гобзина, понимавшего, как важен иногда бывает в коммерческих делах учет женского покровительства. Старик умел, как он выражался, "учитывать" разные знакомства и связи и не раз, бывало, удивлялся Ордынцеву, что он не "учитывает" своих приятельских отношений к Никодимцеву. Давно бы назначили Василия Николаевича директором правления от правительства. Получал бы себе семь тысяч и ездил бы раз в неделю в заседания. Чего лучше?
Пробив несколько раз по столу трели, Гобзин поднял глаза на Ордынцева и добродушно-шутливым тоном проговорил:
- Признаться, Василий Николаевич, вы даже и меня, дорогой, огорошили!
- Чем? - спросил Ордынцев, хотя и отлично знал чем.
И в то же время подумал: "Тебя, старая шельма, ничем не огорошишь!"
- Мне сейчас сын обсказал, какую вы нам загвоздку закатили... Простите, что я вам скажу, Василий Николаевич?
- Говорите.
- Такого, с позволения сказать, чудака, как вы, по нонешним временам не найти.
И старик рассмеялся, показывая свои крупные белые зубы.
- В чем же вы находите чудачество?
- Да, помилуйте, Василий Николаевич, уж если прямо говорить, так это даже довольно неосновательно с вашей стороны... Вам, не в пример прочим, как служащему, которым правление особенно дорожит, назначают прибавку, а вы, с позволения сказать, выкидываете неслыханную штуку. Это не порядок, дорогой Василий Николаевич... И ради чего? Ведь я знаю, вам по теперешнему вашему положению очень нужна прибавка.
- Нужна.
- Вы вот и вечерние занятия берете... Себя только измориваете... И вместе с тем такой камуфлет! На двенадцать тысяч нас хотите ахнуть. За что? Ежели мы вам хотим дать прибавку, обязаны мы, что ли, другим давать?
- Но вы и мне не обязаны...
- Эх, какой вы, Василий Николаевич!.. Положим, не обязаны, но вы нам нужны. А нужного человека нужно держать всыте. Надо, чтобы он был доволен... А то вас то и гляди переманят... Верно, уж есть предложение, а?
Ордынцев рассмеялся.
- Нет, Прокофий Лукич. Да я пока и не собираюсь уходить...
- Не собираетесь, а между тем, если будете недовольны, соберетесь... А вы нам нужны... И часть свою знаете, и не подведете... И на съездах толково говорите... Мы за то и предлагаем вам шесть тысяч с половиной вместо пяти... И больше дадим. Семь можем дать, если...
- Если что?
- Нет, Прокофий Лукич, не идет... Я вам, вы говорите, нужен. И мне нужны мои помощники, и я, как вы, люблю, чтоб нужные люди были довольны...
- Это вы моей же палкой да меня по шее? Ну, с вами не сговоришь... Будь по-вашему, но только скиньте процентов двадцать с этого списка! - сказал Гобзин, вынимая из кармана список Ордынцева. - Уважьте меня.
Ордынцев согласился и благодарил Гобзина.
В свою очередь и Гобзин сказал, что он только ради Василия Николаевича согласился на его просьбу... Он, мол, понимает, кто чего стоит...
И, вставая, прибавил, пожимая Ордынцеву руку:
- А в будущем году вам будет дан двухмесячный отпуск, Василий Николаевич. Вам надо хорошенько отдохнуть и поправиться... Вы ведь раньше не пользовались отпусками. Да с сыном... того... поснисходительнее будьте... Я ему уж наказывал, чтоб он не форсил... Молод еще... Не понимает людей... Не того ищет в них, что следует... Ну, очень рад, что мы "оборудовали" с вами дело... А затем прощайте пока, Василий Николаевич...
II
Необыкновенно радостный возвратился в этот день домой Ордынцев и, целуя отворившую ему двери Шуру, проговорил:
- Ну, Шурочка, теперь мы с тобой лучше заживем... Через две недели будем получать прибавку к жалованью... Тысячу пятьсот. Да награды получу столько же. Понимаешь, у нас три тысячи будет... Вечерние занятия побоку... А летом мы на два месяца поедем с тобой в Крым... Рада, деточка?
- Еще бы не рада... Главное, рада, что ты эти вечерние занятия бросишь... Не будешь так уставать. Ну, идем обедать, папочка... Суп подан... Идем, а то остынет, а ты любишь горячий... За обедом все расскажешь.
- Сию минуту, моя хозяюшка. Дай только руки вымою!
Тем временем маленькая хозяйка еще раз оглянула стол, все ли в порядке, и шепнула кухарке:
- Говядины не передержите, Аксинья. Папа не любит.
- Не передержу, барышня... Не бойся, хлопотунья!
- И огурцы чтобы хорошие были...
- Отличные. Нарочно в Офицерскую бегала.
- Ну вот и я! - весело воскликнул Ордынцев.
И он сел за стол, сбоку от Шуры, занявшей, по обыкновению, хозяйское место.
Шура между тем налила отцу маленькую рюмку водки и графинчик унесла в буфет.
- За твое здоровье, Шура! За нашу лучшую жизнь!
- И что за важная селедка... Это ты приготовляла?
- Я, папочка! - радостно ответила Шура, довольная похвалой отца.
- Прелесть... А вторую рюмку нельзя?
- А что доктор сказал?
Он с жадностью проголодавшегося человека принялся за суп и временами с бесконечной нежностью взглядывал на эту маленькую смуглянку с большими черными глазами, которая так берегла его и так ухаживала за ним. И при мысли, что теперь он может дать лучшее образование своей девочке и доставлять ей больше удовольствий, он чувствовал себя счастливым.
Когда суп был окончен и Ордынцев утолил голод, он стал рассказывать Шуре, как он получил прибавку и как отстоял ее для служащих, и спросил:
- Не правда ли, и ты так бы поступила, моя милая?
- А то как же? Я понимаю тебя, папа. И Гобзин добрый...
"Ревизора" посмотрим... И елку сделаем - ты пригласи своих подруг... На какой день назначим елку?
- На первый день... А сколько можно позвать подруг, папочка?
- Зови кого хочешь.
- А не дорого это будет?
- Милая, деликатная ты моя девочка! - проговорил умиленный отец. - Мы дорогую елку не сделаем... Не правда ли?
- У нас на все денег хватит.
- Откуда же ты получишь?
- Сто десять рублей за вечерние занятия да сто рублей прихвачу у нас из кассы в счет наградных. Их в феврале выдадут. Полтораста рублей пойдут на прожиток, а пятьдесят рублей пойдут на праздники... Надо дать сторожам в правлении, нашей Аксинье, дворникам... Надо сделать подарок тебе...
- И сестре и братьям? - спросила Шура.
- Конечно, и им! - ответил отец и тоже смутился.
- А я маме вышиваю одну работу...
- Отлично делаешь! - похвалил Ордынцев.
Он докончил жаркое и отодвинул тарелку.
Ордынцев отказался.
- Не понравилось? - с беспокойством спросила Шура.
- Очень понравилось, но я сыт... Спасибо за обед... А вот тебе груша... Кушай, детка, на здоровье... Осенью мы их будем с деревьев рвать...
Аксинья убрала со стола и подала самовар. Шура налила чай, скушала грушу и рассказала отцу, что сегодня ее спрашивали из арифметики и из русского.
- Кажется, недурно. По пятерке поставили.
- Ай да молодец! - воскликнул Ордынцев с такою радостью, точно он сам получил по пятерке.
Он выпил чай, поцеловал Шуру и сказал:
- Надо уходить.
- Некогда. Надо зайти к Вере Александровне, узнать адрес Скурагина и поискать желающих ехать на голод... Никодимцев просил. Он едет и ищет помощников.
Шура несколько минут молчала и наконец спросила:
- А ты, папа, дал в пользу голодающих?
- Дал, родная. Пятьдесят рублей дал в прошлом месяце. И с января буду давать по десяти рублей в месяц.
- Ай да молодцы гимназисточки... Ну до свидания, голубка. Постараюсь скоро вернуться. А ты что без меня будешь делать?
- Ко мне обещали две подруги прийти...
- И отлично. Не будешь одна... Угости подруг чем-нибудь! Вот тебе на лакомство...
Ордынцев дал Шуре несколько мелочи и ушел, провожаемый, по обыкновению, дочерью.
Ордынцев просидел несколько минут у Леонтьева, сообщил о поручении Никодимцева и сказал, что поедет в больницу, чтобы навестить больного и повидаться с Скурагиным, и от него узнать, нет ли желающих ехать с Никодимцевым. О том, что ему хотелось повидать Веру Александровну и быть около нее в первые минуты острого горя, - он умолчал, хотя и знал, что Леонтьев понял это, потому что, провожая Ордынцева, он сказал с каким-то напряженным выражением на своем утомленном лице:
- Если что случится там, то вы, пожалуйста, побудьте около Веры и привезите домой. А мне нельзя оставить детей одних... Вы знаете наше правило? - прибавил уныло статистик.