VI
Тотчас же после подъема флага и обычных утренних рапортов о благополучии корвета во всех отношениях господа офицеры, собравшиеся к подъему флага на шканцах, торопливо спустились в кают-компанию, вполне удовлетворенные сегодня внешним видом адмирала. Казалось, он находился в отличном расположении духа - глаза не метали молний, плечи не ерзали, и руки не сжимались в кулаки, - словом, по всем признакам, ничто не предвещало "шторма" и общих "разносов", начинавшихся обыкновенно кратким, далеко не красноречивым, хотя и энергичным по тону предисловием о том, как завещали служить такие доблестные моряки, как Лазарев, Корнилов и Нахимов.
- А вы, господа, как служите-с?
Этот вопрос был, так сказать, штормовым предвестником. Затем начинался самый "шторм", доходивший иногда до степени "урагана", если вспыльчивый гнев адмирала поднимался до высшего предела, когда у Снежкова начинало болеть под ложечкой, а у некоторых дрожали поджилки и замирали сердца.
Не лишено было благоприятного значения и то обстоятельство, что сегодня на вахте Владимира Андреевича ему ни разу не попало. Недаром же он был весел после вахты, не имел чересчур ошалелого вида и не без некоторой хвастливости рассказывал в кают-компании о любезности и приветливости адмирала, хотя подлец Васька и раздражил его, долго не подавая горячей воды для бритья.
- А я уж, признаться, было струсил. Думал, выйдет он сердитый и разнесет за что-нибудь вдребезги, - говорил с добродушной откровенностью Снежков, намазывая маслом ломоть белого хлеба.
- Нервы у вас, Владимир Андреич, того... слабы, хоть, кажется, бог вас здоровьем не обидел... Ишь ведь разнесло вас как, - заметил худой и поджарый маленький лейтенант Николаев. - Кажется, пора бы привыкнуть... Шесть месяцев мыкаемся с беспокойным адмиралом.
- То-то нервы, должно быть...
- Я вот привык, - продолжал маленький лейтенант с черными усами и бакенбардами, - и отношусь философски. Пусть себе орет как бешеный. Поорет и перестанет.
- Это вы правильно рассуждаете, - вставил пожилой белобрысый доктор, невозмутимый флегматик, которого, по-видимому, ничто никогда не трогало, не удивляло и не возмущало. - Из-за чего расстраивать себе нервы и лишать себя хорошего расположения духа?.. Из-за того, что у нас адмирал беспокойный сангвиник?.. Не стоит...
- Вам, батенька, хорошо рассуждать... Вы, как доктор, стоите в стороне... Вам что? Вам только завидовать можно! - не без досады промолвил Снежков. - А будь вы в нашей шкуре...
- Остался бы таким же философом, поверьте, господа! - насмешливо бросил с конца стола черноволосый юный мичман Леонтьев, с нервным лицом, бойкими глазами и приподнятой верхней губой, что придавало его лицу саркастическое, слегка надменное выражение.
- Конечно, остался бы! - хладнокровно промолвил доктор.
- И кушали бы адмиральскую ругань? - задорно допрашивал мичман.
- И кушал бы...
- Похвальная философия... очень похвальная... Вообще у нас, господа, слишком много философии терпения и покорности. Вот эта самая философия и плодит таких самодуров, как наш адмирал.
- Ишь какой вы прыткий петушок! Скоро, батенька, упрыгаетесь! - снисходительно заметил доктор.
Но еще не "упрыгавшийся" мичман не обратил на эти слова ни малейшего внимания и, закипая, по обыкновению, необыкновенно быстро, продолжал:
- Я еще удивляюсь нашему башибузуку. Право, удивляюсь. Он еще мало ругается и мало разносит... Он еще церемонится...
- По-вашему, мало? - простодушно удивился Снежков.
- Разумеется, шла. Будь я на месте адмирала да имей дело с такими философами долготерпения...
- Что ж бы с ними сделали? Любопытно узнать, Сергей Александрыч? - иронически спросил маленький лейтенант.
- Я бы еще не так ругал их... Каждый день унижал бы их человеческое достоинство, третировал бы их, как лакеев... одним словом... был бы вроде Ивана Грозного! - решительно объявил мичман.
- Это с вашим-то радикализмом?
- Именно с моим радикализмом...
- Зачем же такая свирепость, неистовый Сереженька? - спросил недоумевающий его товарищ.
- А затем, чтобы дождаться, когда наконец лопнет терпение и пробудится человеческое достоинство у терпеливых философов и мне дадут в морду! - не без пафоса выпалил мичман.
В кают-компании раздался смех. Столь решительный образ действий мафического адмирала ради подъема цивических чувств у подчиненных казался чересчур самоотверженным... Ведь выпалит всегда что-нибудь невозможное этот Леонтьев!
Старший офицер поторопился выйти из своей каюты. Он увидал по возбужденному лицу юного мичмана, что речи его могут принять еще более острый характер, и поспешил дать им другое направление.
- Адмирал наверху, а люк-то открыт... Он, не дай бог, слышал, как вы проповедовали... Эх, Сергей Александрыч, не петушитесь вы лучше!
- И пусть слышит! - нарочно громко отвечал Леонтьев... - Он слишком умный человек, чтобы не понимать, что мы сами же создаем из него...
- Не пора ли, господа, прекратить этот разговор. Мы, кажется, на военном судне! - внушительно остановил Леонтьева старший офицер - столько же по чувству соблюдения дисциплины, сколько и из желания оберечь молодого мичмана, к которому он чувствовал некоторую слабость, несмотря на его подчас резкие выходки и горячую пропаганду идей, не совсем согласных с морским уставом и строгой морской дисциплиной.
В нем, в этом горяченьком юнце, вступавшем в жизнь с самыми светлыми надеждами вскормленника шестидесятых годов и полном негодования ко всему, что казалось ему не соответствующим его идеалам, Михаил Петрович словно видел отражение самого себя в пору ранней молодости, когда и он, несмотря на суровое время начала пятидесятых годов, волновался, увлекался, негодовал и интересовался не одною службой, как теперь.
Леонтьев тотчас же смолк, сохраняя, однако, на лице вызывающий вид, точно он в самом деле был тираном адмиралом...
А Снежков не ошибся.