XIII
Минут через двадцать "Резвый" уж не имел вида ощипанной птицы и, поставив все паруса, понесся, разрезывая волны, и нагонял "Голубчика".
Аврал был кончен. Подвахтенных просвистали вниз.
Мичман Щеглов, прозевавший шквал, совсем убитый, снова поднялся на мостик, вступая на вахту, и сконфуженно и виновато взглянул на капитана и старшего офицера, которые оба были мрачны и угрюмы после того, что произошло на корвете.
Особенно ему было стыдно перед Михаилом Петровичем, и Щеглов не мог не сказать ему:
- Я, право, не могу понять, как это случилось, Михаил Петрович!..
- Вперед не зевайте на вахте, батенька!.. Ну, нечего так отчаиваться!.. - прибавил он, заметив отчаяние Щеглова... - Со всяким может случиться грех.
- А адмирал не запретит мне стоять на вахте, Михаил Петрович? Ведь это было бы ужасно...
- Не думаю... А впрочем, кто его знает... Сегодня он совсем бешеный! - заметил он, спускаясь вслед за капитаном вниз.
Все господа офицеры сидели в кают-компании, подавленные, удрученные и взволнованные и "позором" корвета, и адмиральским "ураганом", и, главное, судьбой этого отчаянного "Сереженьки", который решился назвать адмирала, да еще на шканцах, "бешеной собакой".
Что-то будет с бедным Леонтьевым?
- Непременно он его отдаст под суд, и Сереженьку разжалуют в матросы! - говорил Снежков, все еще не пришедший в себя несмотря на то, что сам он сегодня довольно-таки дешево отделался, скушавши только "бабу".
- Как вы думаете, Михаил Петрович, отдадут Леонтьева под суд? - обратился Снежков к старшему офицеру, который молча и угрюмо дымил папироской, сидя на своем почетном месте, на диване.
- А никак не думаю! - сердито отвечал старший офицер, желая избавиться от расспросов и втайне, кажется, одобрявший поступок своего любимца.
- Если и не под суд, то, во всяком случае, выгонят со службы... Бедный Сергей Александрович! Ни за что пропала карьера человека!.. Вот и допрыгался! Я всегда говорил, что надо быть философом и не лезть на рожон... Ну, поорал бы и перестал... А теперь?.. Эй, вестовые! Подай-ка мне портерку! - приказал доктор.
Старший офицер искоса поглядел на доктора недовольным взглядом.
"Стыдно, дескать, упрекать товарища, да еще в беде!"
- А что адмирал с эскадры ушлет Сергея Александровича, это как бог свят! - вставил пожилой артиллерист...
- И то счастливо отделается...
- Нельзя-с! - резко промолвил старший офицер. - Он под арестом, и часовой у его каюты.
- А я вам скажу, господа, что ничего Сергею Александровичу не будет! - совершенно неожиданно проговорил старший штурман, доселе хранивший молчание.
Все, исключая старшего офицера, удивленно взглянули на штурмана, точно он сказал нечто несообразное.
- Что вы удивились?.. Я не наобум говорю... Я знаю адмирала... Слава богу, плавал с ним... И был случай, да и не такой, а поядовитее, можно сказать... Помните, Михаил Петрович, на "Поспешном" историю с Ивановым, штурманским офицером?
Михаил Петрович молча кивнул головой.
- Какая история? Расскажите, Иван Иваныч! - обратилось несколько голосов к седенькому старичку.
- А история простая-с. Тоже взъерепенился адмирал однажды так же, как сегодня, только по другому поводу... Карту, видите ли, штурманский офицер ему не скоро подал... Ну, адмирал и осатанел, да и ругнул, знаете ли, его по-русски... А Иванов, хоть и штурман-с, маленький человечек, а все-таки имел свою амбицию и не стерпел, да и ответил ему на том же русском диалекте-с...
И старый штурман одобрительно хихикнул.
- Ну и что же?
- А ничего... Адмирал спохватился и говорит: "Я не вас, а в третьем лице!" - "И я, - отвечал штурман, - в третьем лице, ваше превосходительство!" Тем все и кончилось... Никакого зуба не имел против него и, как следует, по окончании плавания к награде его представил... Он хоть и бешеный, но справедливый и добрый человек... Мстить из-за личностей не будет!.. Видно, не знаете вы, господа, адмирала! - заключил штурман.
Не знал его, конечно, и Леонтьев и, сидя под арестом в каюте, находился в подавленно-тревожном состоянии духа, вполне убежденный, что ему грозит разжалование. Как-никак, а ведь он совершил тягчайшее преступление, с точки зрения морской дисциплины. Положим, он был вызван на дерзость дерзостью "глазастого черта", но ведь суд не примет этого во внимание. Морской устав точен и ясен - разжалование в матросы.
И Леонтьев проклинал этого "башибузука", неизвестно за что набросившегося на него, проклинал и ненавидел, как виновника своего несчастья. И все-таки не раскаивался в том, что сделал. Пусть видит, что нельзя безнаказанно оскорблять людей, хотя бы он и был превосходный моряк... Пусть... его разжалуют... Он и матросом запалит ему в морду, если адмирал станет позорить его человеческое достоинство...
И, вспомнив, как его, мичмана, назвали "щенком", молодой человек стиснул зубы и инстинктивно сжал кулаки, охваченный негодованием...
О господи! Как еще утром он был весел и счастлив, и вдруг теперь из-за этого "бешеного животного", из-за этого "самодура" вся будущая жизнь его представляется каким-то мраком...
Молодой человек бросился на койку и пробовал заснуть, чтоб избавиться от грустных мыслей. Но, слишком взволнованный, он заснуть не мог и снова стал думать о своей будущей судьбе, о матросской куртке, об адмирале...
Прошел так час, как дверь его каюты отворилась, и вошел вахтенный унтер-офицер.
- Ваше благородие, вас требует адмирал.
"Чего еще ему надо от меня?" - подумал со злостью мичман и спросил:
- Где он? Наверху?
- Никак нет, в каюте!