V
К восьми часам следующего утра Федос перебрался к Лузгиным со своими пожитками - небольшим сундучком, тюфяком, подушкой в чистой наволочке розового ситца, недавно подаренной кумой-боцманшей, и балалайкой. Сложив все это в угол кухни, он снял с себя стесняющий его мундир и, облачившись в матросскую рубаху и надевши башмаки, явился к барыне, готовый вступить в свои новые обязанности няньки.
В свободно сидевшей на нем рубахе с широким отложным воротом, открывавшим крепкую, жилистую шею, и в просторных штанах Федос имел совсем другой - непринужденный и даже не лишенный некоторой своеобразной приятности - вид лихого, бывалого матроса, сумеющего найтись при всяких обстоятельствах. Все на нем сидело ловко и производило впечатление опрятности. И пахло от него, по мнению Шурки, как-то особенно приятно: смолой и махоркой.
Барыня, внимательно оглядевшая и Федоса и его костюм, нашла, что новый денщик ничего себе, не так уже безобразен и мужиковат, как казался вчера. И выражение лица не такое суровое.
Только его темные руки все еще смущали госпожу Лузгину, и она спросила, кидая брезгливый взгляд на руки матроса:
- Ты в бане был?
- Точно так, барыня. - И, словно бы оправдываясь, прибавил: - Сразу смолы не отмыть. Никак невозможно.
- Ты все-таки чаще руки мой. Держи их чисто.
- Слушаю-с.
Затем молодая женщина, опустив глаза на парусинные башмаки Федоса, заметила строгим тоном:
- Смотри... Не вздумай еще босым показываться в комнатах. Здесь не палуба и не матросы...
- Есть, барыня.
- Ну, ступай напейся чаю... Вот тебе кусок сахара.
- Покорно благодарю! - отвечал матрос, осторожно принимая кусок, чтобы не коснуться своими пальцами белых пальцев барыни.
- Да долго не сиди на кухне. Приходи к Александру Васильевичу.
- Приходи поскорей, Чижик! - попросил и Шурка.
- Живо обернусь, Лександра Васильич!
С первого же дня Федос вступил с Шуркой в самые приятельские отношения.
Первым делом Шурка повел Федоса в детскую и стал показывать свои многочисленные игрушки. Некоторые из них возбудили удивление в матросе, и он рассматривал их с любопытством, чем доставил мальчику большое удовольствие. Сломанную мельницу и испорченный пароход Федос обещал починить - будут действовать.
- То-то попробую.
- Ты и сказки умеешь, Чижик?
- И сказки умею.
- И будешь мне рассказывать?
- Отчего ж не рассказать? По времени можно и сказку.
- А я тебя, Чижик, за то любить буду...
Вместо ответа матрос ласково погладил голову мальчика шершавой рукой, улыбаясь при этом необыкновенно мягко и ясно своими глазами из-под нависших бровей.
Такая фамильярность не только не была неприятна Шурке, который слышал от матери, что не следует допускать какой-нибудь короткости с прислугой, но, напротив, еще более расположила его к Федосу.
И он проговорил, понижая голос:
- И знаешь что, Чижик?
- Что, барчук?..
- Я никогда не стану на тебя жаловаться маме...
- Зачем жаловаться?.. Небось, я не забижу ничем маленького барчука... Дитё забижать не годится. Это самый большой грех... Зверь и тот не забиждает щенят... Ну, а ежели, случаем, промеж нас и выйдет свара какая, - продолжал Федос, добродушно улыбаясь, - мы и сами разберемся, без маменьки... Так-то лучше, барчук... А то что кляузы заводить зря?.. Нехорошее это дело, братец ты мой, кляузы... Самое последнее дело! - прибавил матрос, свято исповедовавший матросские традиции, воспрещающие кляузы.
Шурка согласился, что это нехорошее дело, - он и от Антона и от Анютки это слышал не раз, - и поспешил объяснить, что он даже и на Антона не жаловался, когда тот назвал его "подлым отродьем", чтоб его не отправляли сечь в экипаж...
- И без того его часто посылали... Он маме грубил! И пьяный бывал! - прибавил мальчик конфиденциальным тоном.
- Вот это правильно, барчук... Совсем правильно! - почти нежно проговорил Федос и одобрительно потрепал Шурку по плечу. - Сердце-то детское умудрило пожалеть человека... Положим, этот Антон, прямо сказать, виноват... Разве можно на дите вымещать сердце?.. Дурак он во всей форме! А вы-то дуракову вину оставили безо внимания, даром что глупого возраста... Молодца, барчук!
Шурка был, видимо, польщен одобрением Чижика, хотя оно и шло вразрез с приказанием матери не скрывать от нее ничего.
А Федос осторожно присел на сундук и продолжал:
- Скажи вы тогда маменьке про эти самые Антоновы слова, отодрали бы его как Сидорову козу... Сделайте ваше одолжение!
- Скверная, барчук, коза, - усмехнулся Чижик. - Это так говорится, ежели, значит, очень долго секут матроса... Вроде как до бесчувствия...
- А тебя секли как Сидорову козу, Чижик?..
- Меня-то?.. Случалось прежде... Всяко бывало...
- И очень больно?
- Небось, несладко...
- А за что?..
- За флотскую часть... вот за что... Особенно не разбирали...
Шурка помолчал и, видимо, желая поделиться с Чижиком кое-чем небезынтересным, наконец проговорил несколько таинственно и серьезно:
- И меня секли, Чижик.
- Ишь ты, бедный... Такого маленького?
- Мама секла... И тоже было больно...
- За что ж вас-то?..
- Раз за чашку мамину... я ее разбил, а другой раз, Чижик, я мамы не слушал... Только ты, Чижик, никому не говори...
- Не бойся, милой, никому не скажу...
- Папа, тот ни разу не сек.
- И любезное дело... Зачем сечь?
- А вот Петю Голдобина - знаешь адмирала Голдобина? - так того все только папа его наказывает... И часто...
Федос неодобрительно покачал головой. Недаром и матросы не любили этого Голдобина. Форменная собака!
- А на "Копчике" папа наказывает матросов?
- И сечет?
- Случается. Однако папенька ваш добер... Его матросы любят....
- Еще бы... Он очень добрый!.. А хорошо теперь погулять бы на дворе, Чижик! - воскликнул мальчик, круто меняя разговор и взглядывая прищуренными глазами в окно, из которого лились снопы света, заливая блеском комнату.
- Что ж, погуляем... Солнышко так и играет. Веселит душу-то.
- Только надо маму спросить...
- Знамо, надо отпроситься... Без начальства и нас не пускают!
- Верно, пустит?
- Надо быть, пустит!
Шурка убежал и, вернувшись через минуту, весело воскликнул:
- Ну ж и одежи на вас, барчук... Ровно в мороз! - усмехнулся Федос, одевая мальчика.
- И я говорю, что жарко.
- То-то жарко будет...
- Мама не позволяет другого пальто... Уж я просил... Ну, идем к маме!
- Смотри, береги барина... Чтоб не упал да не ушибся!
"Как доглядишь? И что за беда, коли мальчонка упадет?" - подумал Федос, совсем не одобрявший барыню за ее праздные слова, и официально-почтительно ответил:
- Слушаю-с!
- Ну, идите...
- Один секунд обождите меня в колидоре, барчук... Я только переобуюсь.
Федос сбегал в комнату за кухней, переобулся в сапоги, взял бушлат и фуражку, и они вышли на большой двор, в глубине которого был сад с зеленеющими почками на оголенных деревьях.