XIII
Не прошло и пяти минут, как в детскую вбежала Анютка и, глотая слезы, проговорила:
- Федос Никитич! Вас барыня зовет!
- А ты чего плачешь?
- Сейчас меня била и грозит высечь...
- Ишь, ведьма!.. За что?
- Верно, этот подлый человек ей чего наговорил... Она сейчас на кухне была и вернулась злющая-презлющая...
- Подлый человек всегда подлого слушает.
- А вы, Федос Никитич, лучше повинитесь за вчерашнее... А то она...
- Чего мне виниться! - угрюмо промолвил Федос и пошел в столовую.
Действительно, госпожа Лузгина, вероятно, встала сегодня с левой ноги, потому что сидела за столом хмурая и сердитая. И когда Чижик явился в столовую и почтительно вытянулся перед барышней, она взглянула на него такими злыми и холодными глазами, что мрачный Федос стал еще мрачнее.
Смущенный Шурка замер в ожидании чего-то страшного и умоляюще смотрел на мать. Слезы стояли в его глазах.
Прошло несколько секунд в томительном молчании.
Вероятно, молодая женщина ждала, что Чижик станет просить прощения за то, что был пьян и осмелился дерзко отвечать.
Но старый матрос, казалось, вовсе и не чувствовал себя виновным.
И эта "бесчувственность" дерзкого "мужлана", не признающего, по-видимому, авторитета барыни, еще более злила молодую женщину, привыкшую к раболепию окружающих.
- Ты помнишь, что было вчера? - произнесла она наконец тихим голосом, медленно отчеканивая слова.
- Все помню, барыня. Я пьяным не был, чтобы не помнить.
- Не был? - протянула, зло усмехнувшись, барыня. - Ты, вероятно, думаешь, что пьян только тот, кто валяется на земле?..
Федос молчал: что, мол, отвечать на глупости!
- Я тебе что говорила, когда брала в денщики? Говорила я тебе, чтобы ты не смел пить? Говорила?.. Что ж ты стоишь как пень?.. Отвечай!
- Говорили.
- А Василий Михайлович говорил тебе, чтобы ты меня слушался и чтобы не смел грубить? Говорил? - допрашивала все тем же ровным, бесстрастным голосом Лузгина.
- Сказывали.
-взгляд на Анютку.
Тут Федос не вытерпел.
- Это уж вы напрасно, барыня... Как перед господом богом говорю, что никаких шашней не заводил... А если вы слушаете кляузы да наговоры подлеца вашего повара, то как вам угодно... Он вам еще не то набрешет! - проговорил Чижик.
- Молчать! Как ты смеешь так со мной говорить?! Анютка! Принеси мне перо, чернила и почтовой бумаги!
- Мама! - умоляющим, вздрагивающим голосом воскликнул Шурка.
- Убирайся вон! - прикрикнула на него мать.
- Мама... мамочка... милая... хорошая... Если ты меня любишь... не посылай Чижика в экипаж...
И, весь потрясенный, Шурка бросился к матери и, рыдая, припал к ее руке.
Федос почувствовал, что у него щекочет в горле. И хмурое лицо его просветлело в благодарном умилении.
- Пошел вон!.. Не твое дело!
И с этими словами она оттолкнула мальчика... Пораженный, все еще не веря решению матери, он отошел в сторону и плакал.
Лузгина в это время быстро и нервно писала записку к экипажному адъютанту. В этой записке она просила "не отказать ей в маленьком одолжении" - приказать высечь ее денщика за пьянство и дерзости. В конце записки она сообщала, что завтра собирается в Ораниенбаум на музыку и надеется, что Михаил Александрович не откажется ей сопутствовать.
Запечатав конверт, она отдала его Чижику и сказала:
- Сейчас отправляйся в экипаж и отдай это письмо адъютанту!
- Слушаю-с! - дрогнувшим голосом ответил матрос, хмуря нависшие брови и стараясь скрыть волнение, охватившее его.
Шурка рванулся к матери.
- Мамочка... ты этого не сделаешь... Чижик!.. Постой... не уходи! Он чудный... славный... Мамочка!.. милая... родная... Не посылай его! - молил Шурка.
- Ступай! - крикнула Лузгина денщику. - Я знаю, что ты подучил глупого мальчика... Думал меня разжалобить?..
- Не я учил, а бог! Вспомните его когда-нибудь, барыня! - с какою-то суровою торжественностью проговорил Федос и, кинув взгляд, полный любви, на Шурку, вышел из комнаты.
- Ты, значит, гадкая... злая... Я тебя не люблю! - вдруг крикнул Шурка, охваченный негодованием и возмущенный такою несправедливостью. - И я никогда не буду любить тебя! - прибавил он, сверкая заплаканными глазенками.
- Вот ты какой?! Вот чему научил тебя этот мерзавец?! Ты смеешь так говорить с матерью?
- Чижик не мерзавец... Он хороший, а ты... нехорошая! - в бешеной отваге отчаяния продолжал Шурка.
- Так я и тебя выучу, как говорить со мной, мерзкий мальчишка! Анютка! Скажи Ивану, чтобы принес розги...
- Что ж... секи... гадкая... злая... Секи!.. - в каком-то диком ожесточении вопил Шурка.
И в то же время личико его покрывалось смертельною бледностью, все тело вздрагивало, а большие, с расширенными зрачками глаза с выражением ужаса смотрели на двери...
Раздирающие душу вопли наказываемого ребенка донеслись до ушей Федоса, когда он выходил со двора, имея за обшлагом рукава шинели записку, содержание которой не оставляло в матросе никаких сомнений.
пострадать за своего пестуна, отныне стал ему еще дороже и совсем завладел его сердцем.
- Ишь ведь, подлая! Даже родное дитё не пожалела! - проговорил с негодованием Чижик и прибавил шагу, чтобы не слыхать этого детского крика, то жалобного, молящего, то переходящего в какой-то рев затравленного, беспомощного зверька.