II
Вечером с берега приехал капитан и тотчас же потребовал к себе в каюту старшего офицера.
Капитан был толстяк лет пятидесяти, почти седой, с крупными чертами загорелого полного лица, с крепко посаженной круглой головой на короткой шее и большими темными глазами, метавшими молнии во время гнева и добродушными в минуты спокойствия. Короткие седые усы прикрывали толстые губы, с которых нередко слетали энергические ругательства во время авралов и учений.
Напустив на себя недовольный вид и хмуря заседевшие брови, капитан проговорил резким, отрывистым голосом:
- Завтра прибудут две пассажирки: вдова инженера Вера Сергеевна Кларк и ее горничная... Неприятно, конечно, возиться на судне с бабьем, но что делать? Нельзя было отказать. Консул очень просил и вообще... вообще дама, заслуживающая уважения и покровительства. Я отдаю ей свою каюту. Сам помещусь в рубке... Приходится из-за этой пассажирки стесняться, - все тем же недовольным тоном говорил капитан. - А вас, Степан Дмитриевич, попрошу распорядиться, чтобы хоть на это время и господа офицеры, и боцмана, и матросы воздержались... не ругались бы во всю ивановскую... Нельзя же... Понимаете, дама-с, генеральская дочь... Неприлично-с!
- Слушаю-с! Я скажу офицерам и отдам приказание боцманам, Петр Никитич!
- Особенно этот боцман Матвеев... Не может, каналья, рта открыть без ругани. Так уж вы велите ему заткнуть свою глотку, а то срам-с. Дама, и не какая-нибудь там, знаете ли, старая карга, а молодая женщина, образованная, деликатного воспитания, ну, одним словом, вполне дама-с. И жила, понимаете, долго в Америке и, следовательно, отвыкла в некотором роде от России. Здесь ведь так не ругаются! - пояснил капитан и снова повторил: - Да-с, приходится в рубке... не особенно приятно... Да и вообще не люблю я дам на военном судне... Стеснительно... Ну, да нельзя было отказать! - как бы оправдывался капитан.
"Однако ловко же ты напускаешь туману!" - подумал старший офицер, вспомнив рассказ мичмана о том, как лебезил капитан перед хорошенькой пассажиркой, и проговорил:
- Это точно, Петр Никитич, дама более береговое создание...
- Да вот еще что, Степан Дмитрич, - заговорил капитан, - вы, пожалуйста, скажите мичманам и гардемаринам, чтобы они, знаете ли, того... не гонялись за горничной, как кобели, с позволения сказать... Чего доброго, заведут там еще интригу... Она пожалуется... Скандал... Военное судно... Надо помнить-с! - строго прибавил капитан.
- Слушаю-с!
Капитан помолчал.
- Больше не будет никаких приказаний, Петр Никитич? - спросил старший офицер.
- Кажется, более ничего... Снимаемся послезавтра с рассветом.
Степан Дмитриевич хотел было уходить, как капитан, внезапно меняя тон и сбрасывая с себя строгий начальнический вид, проговорил с тем обычным добродушием, с каким говорил не по службе:
- А знаете ли, Степан Дмитрич, ведь наша пассажирка... того... прехорошенькая, можно сказать, дама-с!
И при этих словах лицо капитана расплылось в широкую улыбку, и большие навыкате глаза его приняли несколько игривое выражение.
- Цветков рассказывал, Петр Никитич! Говорит красавица, - отвечал, тоже весело улыбаясь, Степан Дмитрич и стал крутить усы.
- Цветков? Да, ведь он был у консула в то время, когда там была пассажирка, и успел-таки с ней познакомиться. Верно, уж и наговорил ей своих мичманских любезностей... Этот пострел везде поспел! - с оттенком неудовольствия в голосе прибавил капитан.
- Он, кажется, уж по уши влюблен в пассажирку. Вернулся с берега совсем ошалелый! - смеясь, заметил Степан Дмитриевич.
- Ну и... и дурак! - неожиданно, с раздражением выпалил капитан.
Старший офицер удивленно взглянул на капитана, недоумевая, с чего это его прорвало.
А капитан через несколько мгновений, словно устыдясь своего внезапного, почти инстинктивного раздражения старого, некрасивого мужчины против молодого, красивого и ловкого, имеющего все шансы нравиться женщинам, и желая скрыть перед старшим офицером истинную причину своего гневного восклицания, проговорил:
- Ведь славный этот Цветков и офицер бравый, но какой-то сумасшедший. Как увлечется, тогда ему хоть трава не расти. Помните, как он чуть было не остался в Англии из-за какой-то англичанки? Три дня мы его по Лондону искали. Ведь пропал бы человек!
- То-то и есть... А эта пассажирка, молодая вдовушка, может легко вскружить голову такому молодому сумасброду... Да-с! Она, как я слышал, - продолжал капитан, хоть и ничего не слышал, - она, знаете ли, хоть с виду в некотором роде нимфа-с, а опасная кокетка... В глазах у нее есть что-то такое... Как в океане... Штиль, а как заревет... бери все рифы-с... ха-ха-ха!.. Я, как человек поживший, сразу заметил... Штучка! Так вокруг пальца и обведет!
И капитан повертел перед своим широким крупным носом толстый и короткий указательный палец, на котором блестел брильянтовый перстень.
- Ну и жаль будет молодого человека, если он врежется, как дурак, и наделает глупостей... Пассажирка, в самом деле, канальски хороша... Надеюсь, Степан Дмитрич, этот разговор между нами! - вдруг прибавил несколько смущенно капитан.
- Будьте покойны, Петр Никитич.
Когда старший офицер уже выходил из каюты, капитан еще раз повторил ему вдогонку, и на этот раз снова резким тоном командира:
- Так, пожалуйста, чтобы боцмана не ругались. Особенно Матвеев.
- Есть! - на ходу ответил старший офицер.
Он в тот же вечер позвал к себе в каюту обоих боцманов, Матвеева и Архипова, и, объяснив, что на клипере будут две пассажирки, строго приказал не ругаться и велел это приказание передать унтер-офицерам и команде.
Отдавая такое приказание, Степан Дмитриевич, и сам большой охотник до крепких словечек, сознавал в душе, что исполнить его боцманам будет очень трудно, пожалуй даже невозможно. И, вероятно, именно вследствие такого сознания, он, пунктуальный исполнитель воли начальства, еще грознее и решительнее повторил, возвышая голос:
- Чтобы во время работ ни гу-гу! Слышите?
- Слушаем, ваше благородие! - отвечали оба боцмана и в ту же секунду, словно охваченные одною и той же мыслью, переглянулись между собою.
Этот быстрый обмен взглядов двух боцманов совершенно ясно выражал полнейшую невозможность исполнения такого странного приказания.
- Смотри же! - прикрикнул старший офицер. - Особенно ты, Матвеев, не давай воли своему языку. Ты загибаешь такие слова... Черт знает, откуда только берется у тебя всякая ругань. Чтобы ее не было!
Матвеев, пожилой, небольшого роста, крепкий и коренастый человек, с рыжими баками и усами, почтительно выпучив глаза, нерешительно переступал босыми жилистыми ногами и усиленно теребил пальцами фуражку.
- Буду оберегаться, ваше благородие, но только осмелюсь доложить...
И боцман еще сердитей затеребил фуражку.
- Что доложить?
- ...Осмелюсь доложить, что вовсе отстать никак невозможно, ваше благородие, как перед истинным богом докладываю. Дозвольте хучь тишком, чтобы до шканцев не долетало и не беспокоило пассажирок. Чтобы, значит, честно, благородно, ваше благородие, - прибавил в пояснение Матвеев, любивший иногда в разговоре с начальством вворачивать деликатные слова.
На смуглом худощавом лице Архипова выражалось полное сочувствие к просьбе товарища.
- Тишком?! - переспросил старший офицер, подавляя улыбку. - Ты и тишком так орешь, что тебя за версту слышно. Глотка-то у тебя медная, у дьявола!
Боцман стыдливо заморгал глазами от этого комплимента.
- Ты пойми, Матвеев, пассажирки - дамы. При них ведь нельзя языком паскудничать, как перед матрозней.
- Точно так, ваше благородие, известно дамы! - осклабился боцман. - К этому не привычны.
- То-то и есть! Так уж вы остерегайтесь... Не осрамите... А не то командир строго взыщет, да и я не поблагодарю...
- Ступайте!
Они юркнули из каюты старшего офицера, осторожно, на цыпочках, прошли один за другим через кают-компанию и, очутившись в палубе, остановились и снова переглянулись, как два авгура, без слов понимающие друг друга.
- Ддда! - протянул Матвеев.
- Ловко! - промолвил и Архипов.
- Нечего сказать: приказ! Остерегись тут!
- Как-то он сам остережется!
- Какая кузькина мать принесла этих пассажирок, чтоб их...
И из уст Матвеева полилась та вдохновенная импровизация ругани, которая стяжала ему благоговейное удивление всей команды.
- А вестовые сказывали, быдто горничная - цаца! - усмехнулся, подмигивая глазом, Архипов.
И оба боцмана, недовольные будущими пассажирками, поднялись наверх и пошли на бак сообщать распоряжение старшего офицера.
А там уж шустрый молодой вестовой Цветкова, Егорка, сообщал кучке собравшихся вокруг него матросов о том, что слышал в кают-компании, причем не отказал себе в удовольствии изукрасить слышанное своей собственной фантазией и произвел пассажирку в генеральши.
- Российского генерала, братцы, дочь, а здешнего генерала жена, - рассказывал не без увлечения Егорка. - Ва-ажная и кра-асивая! Сам генерал, братцы, из левольвера застрелился неизвестно по какой причине - спекуляция какая-то приключилась, болезнь такая, а женка после того и заскучила.
- Известно - живой человек... Без мужа заскучит! - вставил кто-то.
"Не хочу, говорит, после того оставаться в здешних проклятых местах... Недавно, говорит, и сама тою ж болезнью заболею и решу себя жизни. Желаю, говорит, ехать беспременно на родину и вторительно пойду замуж не иначе, как за русского человека".
- Видно, баба с рассудком. Это она правильно... Со своими живи! - раздалось чье-то замечание.
- И испросилась, значит, генеральша у капитана идтить с нами до Гонконта, а оттеда она на вольном пароходе. А с ей ее горничная. Мой мичман сказывал, что такая форсистая и пригожая девушка, вроде бытто мамзели... Одно слово, братцы, краля!
- Она из каких, Егорка? Мериканка?
- Наша православная. Из России привезена, хрестьянской девушкой... Только живши в Америке в этой, мамзелистой стала на хорошем-то харче... Здесь ведь, братцы, все мясо да белый хлеб... Народ в пинжаках...
- То-то давно... А наши не в пример лучше! - решительно заявил Егорка.
- Небось, Егорка, и здешние мамзели понравились?
- Что говорить, чистый народ, но только ни она тебя, ни ты ее понять не можешь... "Вери гут да вери гут", - вот и всего разговору...
- А хороши, шельмы, здешние... Очинно хороши...
Разговор принял несколько специальный характер, когда матросы стали входить в подробную оценку достоинств женщин разных наций. Все, впрочем, согласились на том, что хотя и англичанки, и француженки, и китаянки, и японки, и каначки {Каначки . - Канаки - старинное название жителей островов Полинезии; на языке туземцев Гавайских островов "канак" - человек, житель страны.| ничего себе, "бабы как бабы", но русские все-таки гораздо лучше.