X
Чижиков находился уже с Аннушкой на короткой приятельской ноге, словно они давным-давно были знакомы. Это сближение произошло как-то само собой, незаметно. Он помогал и услуживал Аннушке, охотно и весело исполняя ее обязанности: чистил и барынины и ее ботинки, вытряхивал рано утром платья, стирал их белье. "Уж вы не беспокойтесь, Анна Егоровна, - говорил он, - все справим как следовает. По матросскому нашему положению мы все должны справлять". И, ловкий и расторопный, Чижиков действительно все справлял не хуже заправской горничной. Он и шить умел, и знал, как выводить пятна, и башмаки починил Аннушке, - словом был парень на все руки, и все у него в руках спорилось и выходило хорошо. При этом он был всегда весел и никогда не жаловался на работу, хотя работы у него были полны руки. Урывая свободную минуту, он перекидывался из буфетной с Аннушкой словом и по вечерам "лясничал" с ней, но не говорил никаких нежностей, а только улыбался глазами и как-то без слов любви, не торопясь и спокойно, вкрадывался в ее душу, "облещивал" с тонким искусством заправского знатока женского сердца, и чрез неделю после знакомства, несмотря на "мамзелистость" Аннушки, уже позволил себе с нею флирт. То, будто шутя, ущипнет ее повыше локтя и спросит: "Больно?", то схватит ее руку и, скрестив пальцы с пальцами, предложит попробовать силу, то близко подсядет к Аннушке и, словно невзначай, поцелует в розоватый затылок. А сам, с серьезно-невинным видом, точно чмокал не он, продолжает рассказывать о матросском житье-бытье или про свою сторону и только ласково улыбается глазами, уставленными на Аннушку. И она, отвергшая немало ухаживаний господ офицеров, как-то покорно и весело отдавалась флирту, как будто не замечая ни шутливых трепков, ни щипков, ни поцелуев молодого, пригожего черноглазого матроса, который казался ей куда милее и понятнее американских ухаживателей. Она только после поцелуев становилась румянее, ее добрые серые большие глаза ярче блестели, и лицо делалось серьезнее и внимательнее, точно она вся поглощена была тем, что рассказывал ей Чижиков. С тем же невинным видом Чижиков увеличивал мало-помалу область флирта и, не делая никаких деклараций, продолжал эту "песню без слов", по-прежнему услуживая и помогая Аннушке с ретивым усердием беспритязательного человека. Он не переступал известных границ постепенности, чтобы не особенно компрометировать Аннушку в ее собственных глазах, так что флирт этот мог казаться невинной шалостью. Раз только Чижиков слишком увлекся, и, внезапно прервав разговор о починке барыниных ботинок, облапил Аннушку и впился в ее губы, имея, по-видимому, серьезное намерение целовать без конца (недаром он незаметно защелкнул в каюте задвижку). Аннушка в первое мгновение поддалась этой ласке, но вслед за тем сурово оттолкнула дерзкого и, вспылив, съездила его по уху.
Но Чижиков и тут не потерялся и даже не стал просить прощения. Вмиг очутившись по ту сторону двери, он как ни в чем не бывало спросил, продолжая прерванный разговор:
- Так какое будет ваше приказание насчет барыниных ботинков, Анна Егоровна? Прикажете починить?
Первую минуту Аннушка молчала и казалась очень сердитой.
- Что ж, почини, - наконец промолвила она строгим тоном, не глядя на Чижикова и оправляя сбившиеся волосы.
Однако любопытство заставило ее бросить взгляд на вестового, и невольная улыбка скользнула по ее заалевшему лицу при виде этой невинно-серьезной физиономии, точно ни в чем не повинной.
- Так пожалуйте, Анна Егоровна. Ужо завтра принесу, - проговорил деловым тоном Чижиков. - Пуговки есть у вас?
- И лукавый же ты парень, Ванюшка! - протянула нараспев Аннушка, говоря ему давно уже попросту на "ты", и, отдавая ботинки, усмехнулась.
Сохраняя на своем лице все тот же степенно-невинный вид, Чижиков опять только ласково улыбнулся глазами и, пожелав спокойной ночи, ушел, чувствуя, что Аннушка его простила.
В жилой палубе, где в подвешенных койках уже спали подвахтенные матросы (спать наверху не позволяли, вследствие присутствия на клипере пассажирки), встретил его Егорка, собиравшийся было ложиться, и любопытно спросил:
- Ну, что, братец, как с ей? Забираешь ходу?
- Как есть здря. Давно бросил! - отвечал Чижиков.
- Ну?
- Горда больно пассажиркина мамзель. От матроса морду воротит...
- Ишь ты, а я, брат, думал...
- То-то, пустое, - перебил Чижиков, который, как истый джентльмен, хранил в абсолютной тайне свои успехи даже от друга и земляка Егорки.
- Однако дело есть! - прибавил он и, сходив в свой сундучок за инструментом, приладился у фонаря, чтобы приняться за работу.
- Ты это что же? Слава богу, намотался за день, пора бы и спать. К спеху, что ли? - допрашивал Егорка, разглядывая крошечные дамские ботинки. - Нам разве на палец надеть! - усмехнулся он.
- Обещал. Сама пассажирка просила, - сочинил Чижиков.
- Эти самые любит. Хорошо пришлись, говорит.
- Небось заплатит?
- А то как же? Наверно, наградит, как в Гонконт придем. Намедни вот не в зачет долларь дала, - опять соврал Чижиков, чтобы не выдать тайны, для кого это он так старается.
- А мой мичман, Володя-то наш, вчерась мне пять долларей отвалил, - радостно сообщил Егорка и, полураздетый, в одной рубахе, присел на корточках около Чижикова.
- За что?
- Поди ж... Я и сам подивился... И так добр - завсегда награждает, а тут... Встал это он, братец ты мой, после ночной вахты такой веселый... смеется... и велел, значит, достать из "шинерки" {Шифоньерка. (Прим. автора.)} деньги... А у его и всего-то двадцать долларей капиталу... Подаю. Отсчитал пять долларей. "Получай, говорит, Егорка, а достальные назад положи!"
- Щедровит, - промолвил Чижиков и прибавил: - И льстится же он на пассажирку, я тебе скажу, Егорка. Ах, как льстится!.. Намедни пришел: тары, бары, по-французскому... лямур, - это и я разобрал, - а потом вынул из кармана стишок и давай ей читать. Складно так выходило, Егорка. "Ваши, говорит, очи не дают спать ночи". "Вы, говорит, что андел распрекрасны, щеки, говорит, что розы, а ручки у вас атласны". Все, братец ты мой, перебрал по порядку: и насчет ног, и насчет носа, и насчет ейных волос... И так, шельма, складно. "Я, говорит, из-за вас ума решусь и беспременно утоплюсь"... Это он пужал, значит.
- Ишь ты! И выдумает же! - восхитился Егорка. - Что ж пассажирка?
- Небось мой мичман ловок! - заступился за своего барина Егорка.
- Отважности нет... Только языком болтает... Этим в скорости не облестишь.
- Нельзя, брат, генеральская дочь...
- Генеральская не генеральская, а все живой человек. Только она, должно быть, какая-то порченая! - неожиданно прибавил Чижиков.
- Да как же, Егорка. Женщина молодая, сочная, всем взяла, а три года вдовеет, и, - сказывала Аннушка, - в Америке женихи были, а не шла. И опять же здесь: все на нее льстятся, а она ровно статуй бесчувственный. Видно, в ей кровь не играет. Есть, братец, такие. Не любят мужчинов...
- Может, только виду не хочет оказать и себя соблюдает, а ежели, братец ты мой, честь честью, замуж - очень даже будет согласна... Видит - здесь ей мужа не найти, потому как в плавании все, да и господа не из богатых, ну и... форсит.
- Разве что... Но ты, коли баба, хоть хвостом поверти...
- Не вертит? - рассмеялся Егорка.
- А кто ее знает?.. У господ другое положение. Они там с мичманом моим по-французскому говорят, может и договорятся... Он тоже ловок насчет этого... И стишок умеет, и из себя молодец, и башковат... Вот в Гонконт придем, окажется... Однако я спать пошел!..