XV
На бриге все скоро заметили, что Кислицын осунулся и сделался мрачен и неразговорчив, и догадывались о причине. Вся команда уж знала, что Кислицына Грунька "связалась" с писарем, и все матросы, любившие и уважавшие Григория, жалели его, хотя в то же время и осуждали за то, что он, кажется, умственный матрос, а так убивается из-за бабы.
- Из-за их не стоит убиваться-то. Потому, известно, баба - самая обманная тварь, какая только есть на свете! - авторитетно говорил по этому поводу пожилой матрос Гайка, жена которого действительно могла внушить ему такие нелестные понятия о женщинах вообще. - Скажем теперь так: ты из-за нее убиваешься, а она в тую ж пору перед кем-нибудь зенками, подлая, вертит или подолом, вроде как угорь, повиливает... А по-моему, братцы, так: чуть начала пошаливать - избей ты ее до последнего дрызга и плюнь...
- Грунька Кислицына не такая... За ей прежде ничего не было слышно худого... Правильная была матроска... - заступился тот самый вельботный старшина Чекалкин, который первый привез на бриг известие о том, что Аграфена "свихнулась".
- Не такая? - повторил черный, как жук, Гайка, глядя насмешливыми маленькими умными черными глазами из-под взъерошенных бровей на молодого матроса. - А ты лазил, что ли, ей в душу? Бабья душа известно, что бездонная прорва... Угляди-ка, что в ей! Может, песок, а может, с позволения сказать, и грязь... Не такая?! Все они, братец ты мой, такие! Одного шитья. Недаром-то бог бабу всего-то из одного ребра сотворил... Другого материалу она и не стоит... Не то в ей звание - шалишь! Адам был сотворен по образу и по подобию божию, а она прямо-таки из ребра... Понял ты разницу, братец ты мой?..
- Все это, может, и верно, но только Грунька Кислицына совестливая матроска... Это впервые грех с ней случился, коли правда, что Васька-писарь ее облестил! - снова горячо вступился Чекалкин.
- Все они впервые!.. Моя матроска так каждый раз, когда после лета вернешься в Кронштадт, говорит, что впервые... Вот теперь, как вернемся в Кронштадт, она, наверно, бою от меня ждет, - со смехом заметил Гайка.
- Что ж, ты и будешь бить? - спросил кто-то.
- А то как же? это уж такие правила... А я бы еще из-за такой убивался!.. Давно уж меня и звания бы не было. А мое дело: вернулся в Кронштадт и избил ее как следует по всей форме... Смотришь, на следующий день - как встрепанная кошка... И жареное, и вареное, и водка на столе... Так и ублажает! Как есть самая увертливая тварь. А Кислицын из-за такой твари как сыч какой ходит... Вовсе даже довольно глупо!
- И попадет же теперь бедной Груньке! - участливо вымолвил Чекалкин, давно уж неравнодушный к красавице матроске.
- Это как пить. Первым делом. Однако до настоящего боя не доведет! - заметил не без сожаления Гайка.
- Почему?
- Добер он слишком к своей бабе. Обожает!
"Вихрь" простоял в Гельсингфорсе неделю и неожиданно получил от адмирала приказание идти за почтой в Кронштадт.
Все обрадовались.
Только Григорий, казалось, не только не обрадовался, а, напротив, как будто сделался еще угрюмее и угнетеннее.
- Что с тобой, Кислицын? - спросил капитан, останавливаясь у штурвала, у которого стоял Григорий и правил рулем, направляя "Вихрь" к Кронштадту. - Ты здоров?
- Точно так, вашескородие!
- А мне показалось, что ты нездоров? Такой мрачный стоишь, вместо того чтобы радоваться, что завтра увидишь свою Аграфену. Небось рад? - говорил капитан, знавший, какие примерные супруги были Кислицыны.
Капитан пристально взглянул на своего любимца рулевого и поднялся наверх.
На другой день, после полудня, открылся Толбухин маяк. Ветер чуть засвежел, и "Вихрь" ходко приближался к Кронштадту.