XIII
В один из таких вечеров, когда Аграфена сидела со своими печальными думами за столом, лениво отхлебывая из блюдечка чай, в комнату к ней вошла Ивановна.
Это была высокая рябоватая старуха с зоркими, умными и добродушными глазами, придававшими ее красноватому от загара и покрытому морщинами лицу выражение чего-то значительного, умного и приятного. Сразу чувствовалось, что эта старуха, проживши долгий век, не растеряла сердечной доброты и в то же время должна была хорошо понимать людей.
- Чай да сахар, Груня! - проговорила она, входя в комнату и крестясь по направлению к образам. - Вот я опять пришла проведать тебя, милая... Одной-то в своей клетушке будто и скучно...
- Спасибо, Ивановна... Чаю выкушай...
- Пила, милая, только что пила, как с рынка вернулась...
- Чашечку?
- Ну, разве чашечку... для компании.
Несколько времени обе женщины молча отхлебывали чай.
Старушка Ивановна несколько раз взглядывала с выражением ласки и участия на грустное, словно бы закаменевшее лицо Аграфены, похудевшее и осунувшееся точно после тяжкой болезни, и, поставив на стол выпитую чашку и категорически отказавшись от другой, проговорила своим старческим, несколько певучим и тихим голосом:
- А я тебе, старая старуха, знаешь что скажу, Груня?.. Напрасно ты так уж убиваешься в своей отчаянности. А отчаянность - грех и на беду натолкнет... вот что. Изведешь ты себя, болезная. И то, на что ты стала похожа?
- Тяжко, Ивановна...
- А ты богу молись.
- Молюсь, а все нет спокою... Стыдно и вспомнить, что я натворила... Сама знаешь. Видно, господь прощения не дает такой грешнице...
- И не таких грешниц господь прощает... Он, батюшка, милосердный... это ты напрасно говоришь... И не такая ты грешная, как о себе полагаешь... Совесть-то в тебе совестливая - ты и изводишься да думы думаешь... Эх, Груня, Груня! Кто из баб-то в грех не впадал!.. Ты вот от своей вины всю душу свою измотала, а другая нагрешит и забыла... В том-то и горе твое, милая... Ну, спокаялась - и будет... Господь-то тебя десять раз простил, потому и вина-то твоя, ежели правильно судить, небольшая...
Аграфена удивленно подняла на Ивановну свои грустные серые глаза, точно не понимая, как это такая почтенная старуха может говорить, что ее вина небольшая.
- Ты что так смотришь?.. И вовсе даже небольшая, - продолжала Ивановна с каким-то подкупающим спокойствием, - ведь ты этого самого подлеца, что тебя облестил своими подлыми словами и потом же, мерзавец, ославил по всему городу, наверно, любила ровно бы как обезумевшая... Так ли я говорю?
- Так, Ивановна! - прошептала, краснея от стыда, Груня.
- И допречь того ни к кому такой приверженности не имела!
- Нет...
- То-то оно и есть... А выдали тебя, глупую девку, за Григория, и не было к нему никакой сердечной горячности... Что за Ивана, что за Петра, все равно тебе было. Так ли понять надо!
- Так, Ивановна...
ровно тосковала... Силком ведь не полюбишь хоть самого распрекрасного что ни есть человека... И жила ты, я тебе скажу, без смуты, пока сердце твое не захотело любви и молодая кровь не взбунтовалась... Тут уж, милуша, редкая баба сустоит... Всякой пожить хоть минутку в охотку... Ты не от озорства на грех пошла, а от кипучего сердца... Так какая ж твоя большая вина?.. Коли и была вина против "закона", ты избыла вину-то... И всякий человек с рассудком, который бабу понимает, должен простить... Так-то, Груня!.. Брось, милая, изводиться!.. Поверь, я правильно тебе говорю! - заключила старуха, ласково улыбаясь своею широкою, доброю улыбкой.
Однако эти утешающие слова не внесли в сердце Груни примирения, и она промолвила:
- Спасибо на ласковом слове, Ивановна... Добрая ты... не осуждаешь, а сама небось так, как я, не поступала...
- Эх, Груня, один бог без греха! - протянула как-то загадочно старая Ивановна. - Может, я хуже тебя грешила... Тоже не по воле замуж выдали... Тоже кипучее сердце было... Ну, да что вспоминать!.. Что было, то было... Забудь и ты...
- То-то не забыть, Ивановна... А главное, как я на Григория взгляну! Сама знаешь, как он меня любит... Что с ним-то будет, как он узнает?
- А зачем ему знать?
- Как зачем?.. Должна же я ему открыться...
- И вовсе не должна! - горячо возразила Ивановна. - Почему должна? Чтоб развередить человека, да еще такого карактерного, как Григорий?.. Ты свою вину ему выложишь, тебе, положим, легче, а ему-то каково?.. Еще добро бы ты продолжала хороводиться, а то все кончено, отгуляла и отмучилась, подлеца вовсе забыла, стала еще более почитать мужа и... на-кось, съешь: чего, мол, я набедокурила на твою голову! Терзайся, мол, любезный супруг... Кушайте на здоровье!.. А ведь мужчина за бабий грех зол... Он тут и рассудок весь свой мужчинский теряет из-за своей обиды... Как, мол, я неугоден бабе-то? И как она смела, такая-сякая?.. С такими долго ли до греха... Положим, коли любит - простит, а всячески в ем эта самая память, что ты его обескуражила, навек останется... И пойдет расстройка. И он завсегда в сумлений, а ты, права - не права, а завсегда виновата... Особенно, когда муж ревнивый... Тогда не дай бог! Нет, Груня, боже тебя сохрани... Лучше молчи, а не кайся... Богу покаялась, и довольно... Нечего зря мужа нудить!..
Старуха произнесла эту тираду с каким-то особенным одушевлением и с тою убежденностью, которая будто бы намекала, что Ивановна по собственному опыту знает, как неудобно каяться мужу в своих грехах.
По-видимому, и эти веские доводы не вполне убедили Груню. Она хоть и молчала, не желая противоречить старухе, но душа ее протестовала против лжи.
Ивановна заметила тщету своих уверений и, искренне желая спасти и Груню от будущей "расстройки", неминуемой, по ее мнению, в случае признания такому характерному и ревнивому мужу, как Григорий, и самого Григория от горя и обиды, которые могли довести его бог знает до какой беды, - самоотверженно решилась, в виде последнего аргумента, припомнить давно прошедший эпизод из ее собственной супружеской жизни.
- Ты, как посмотрю я, не веришь старухе? - возбужденно проговорила Ивановна. - Так погляди!
И с этими словами она сдернула с головы платок и, нагнув свою заседевшую голову и приподняв жидковатую прядку волос, показала большой и глубокий белеющий шрам недалеко от виска.
- Видела? - спросила она, снова надевая платок.
- Видела.
- Что, небось ловко съезжено?.. Еще слава богу, что жива осталась. Два месяца в госпитале пролежала. Дохтура говорили, что черепу повреждение вышло... Если бы, говорят, еще чуточку, то сразу дух вон...
- Кто ж это тебя, Ивановна?
- Известно кто! Муж, царствие ему небесное! - с чувством проговорила Ивановна и набожно перекрестилась.
- За что же это он тебя? - спрашивала Груня, все еще не догадывавшаяся, какое отношение имеет этот шрам к ее собственному положению.
- А за свое же безумство, за свое, милая... Тоже была в твоих, примерно, годах за матросом и тоже была замуж отдана, как и ты, безо всякой приверженности. Однако себя соблюдала до поры до времени... А пришла пора, мой-то ушел в плавание, а тут подвернись такой же подлец, вроде Васьки... "Агаша да Агашенька... андел..." ну, одним словом, все эти мужчинские подлости свои повторял. Я и развесь уши... И показался он мне в те поры самым желанным человеком на свете, этот унтерцер. Ну и втюрилась... Не ем, не сплю, только бы его увидать... Известно, наша сестра если втюрится, то лишится всякого рассудка... Души в ем не чаю... И не было бы ничего, если б этот подлец отстал... Проплакала бы я глаза и шабаш... Так нет! И он свою линию вел... знал, чем облестить... Тоже прикинулся, что в отчаянности... Я и пожалей... А коли наша сестра втюрится да пожалеет... известно, что выйдет... Ну и вышло. Хороводились мы так лето, унтерцер и отстал... А тут муж вернулся... Я сгоряча бух ему в ноги. "Так и так, мол, виновата я была, закон нарушила... Простите, говорю. Больше не буду". А он, толком не выслушавши, хвать кочергу да со всей мочи... Потом бегал в госпиталь, каялся и прощал - только, говорит, поправляйся... Но с тех пор - на что верна была я жена, а мой матрос - царство ему небесное! - чуть что, сейчас драться... И такая расстройка пошла, что не дай бог. Натерпелась я, пока мы оба в лета не вошли. И еще сам меня виноватил. "Ты, говорит, дура, чего мне винилась! Нешто, говорит, лестно мне знать, как мою да законную супругу чужой человек в уста целовал?.. Нешто, говорит, легко мне было свою жену да убить? Дура, говорит, и есть..." И впрямь дура была! Нет, Груня, милая, не винись лучше Григорию. Коли себя не жалеешь, его-то пожалей. Жисть евойную не рушь, - закончила свой рассказ Ивановна.
- А если он стороной узнает?.. Даже один писарь грозился, что отпишет мужу...
как увидит, что ты ведешь себя честно да правильно, - и сумление пройдет. И будете вы жить в ладе да в мире... Так-то, Грунюшка... Посмекни-ка, что тебе старуха советует... Ну, однако, и наговорила я тебе... Пора старым костям и на покой. Мне-то рано вставать... Прощай!.. Христос с тобой... Спи, милая, хорошо да не нудь себя думами. Все перемелется, мука будет!
- Ах, Ивановна, что-то сдается мне - не будет! - тоскливо проговорила Груня, провожая старуху.
- Будет, говорю тебе, будет... Духом-то не падай... Жизнь-то у тебя, у молодки, вся впереди... Живи только!
"рабу божию Аграфену" и искренне пожалела ее, уверенная, что Груня за стеной не спит, а мучается и что слова ее нисколько не подбодрили молодой женщины.
- Совесть-то в ей больно назойливая! - проговорила вслух Ивановна и решила на следующий вечер опять посидеть с Груней, чтоб не оставлять ее, болезную, одну-одинешеньку с ее кручиной.