IV
Два мальчика-погодки - шести и пяти лет, и двухлетняя очаровательная девочка с белокурыми волосами, веселые, ласковые и небоязливые, радостно выбежали к матери в прихожую.
Она невольно полюбовалась своими красавцами-детьми и особенно порывисто и крепко поцеловала их.
И бонна, рыжеволосая, добродушная немка из Северной Германии, и пригожая, приветливая горничная Маша не имели недовольного, надутого или испуганного вида прислуги, не ладившей с хозяевами.
Они встретили Софью Николаевну приветливо-спокойно, без фальшивых улыбок подневольных людей, видимо расположенных к Софье Николаевне, уважающих, не боявшихся ее, хотя она и была требовательная хозяйка, особенно к чистоте в квартире.
Но чувствовалось, что она не смотрит на прислугу, как на рабов, и не считает их чужими.
По вешалке Софья Николаевна узнала, что мужа нет дома.
- Я только переоденусь, и подавайте, Маша, завтракать! - проговорила она обычно спокойно и ласково. - И попросите Катю, чтобы оставила для Александра Петровича цветную капусту. Нам не подавайте!
- Барин только что ушли и сказали, что завтракать не будут...
- Так пусть Катя оставит капусту к обеду.
"Уже с утра стал уходить!" - с больным, тоскливым чувством подумала Софья Николаевна и пошла в спальную.
И гостиная-кабинет с двумя письменными столами, большим библиотечным шкапом, фотографиями писателей, пианино и холеными цветами на окнах и в жардиньерке, и спальная без ширм и портьер, и две комнаты для детей и бонны сверкали чистотою, опрятностью и сразу привлекали, как иногда люди, какою-то симпатичною своеобразностью.
В них даже пахло как-то особенно приятно. И воздух был чище. И дышалось легче.
Казалось, это было одно из тех редких, заботливо свитых гнезд, в котором приютился семейный мир.
Ничто в этой очень скромной обстановке не напоминало обязательно-показных гостиных "под роскошь", так называемых "будуаров", с намеками на "негу Востока" из Гостиного двора, темных, тесных детских и грязных углов, где "притыкается" на ночь прислуга.
Видно было, что здесь устроились по-своему, для себя, а не "для людей", как устраиваются "все".
Теперь это гнездо, свитое и оберегаемое любящею женой и матерью, - уже не то милое и родное, которое делало жизнь ее полною и счастливою.
Софья Николаевна переодевается и думает все одну и ту же думу, которая не оставляет ее с тех пор, как гнезду грозит разрушение. Надо спасти мужа и детей, главное - детей.
И ей кажется, что спасет, чего бы ей ни стоило.
Недаром же она решилась на долгую разлуку с человеком, который так дорог ей, которого так безумно и влюбленно любит и - что еще тяжелее - не может, по совести, обвинить его.
Напротив!
Разве виноват он, что жена больше не нравится, и ему с ней стало скучно?
Виноват разве он, мягкий и доверчивый, что верит и поддается кокетству и лести Варвары Александровны, той красивой, веселой, блестящей и нарядной женщины, которая влюбляет его в себя и сама влюбляется только потому, что Шура красив и не хочет быть ее любовником.
Он слишком порядочен, чтобы обманывать жену, как не раз обманывала Варвара Александровна своего мужа.
И Софья Николаевна не обвиняла, как большая часть женщин, соперницу, а себя в том, что муж, семь лет любивший ее и, казалось, беспредельно, не на шутку полюбил другую.
Она слишком серьезна и слишком terre-a-terre для общительного и жизнерадостного Шуры. Она больше сидела дома, занятая детьми и заботами о гнезде.
Она знала свою власть над мужем и напрасно слишком пользовалась его безграничною привязанностью и добротою. Она сделала и его домоседом. Читал с нею, слушал ее впечатления, советовался обо всем, и они изредка ходили в театр и на лекции, всегда вместе.
И муж не раз говорил, что счастлив. Он сознавал, что под влиянием жены, и радовался, что умница Соня, его друг и желанная красавица, сделала его серьезнее, отучила его от прежней пустой жизни и заставила думать о том, о чем прежде он не думал...
И вдруг она почувствовала, что ее счастье - над пропастью.
Софья Николаевна при первом же посещении Варвары Александровны поняла, отчего муж стал хандрить и чаще уходить из дому.
Софья Николаевна таила в душе скорбь и муки ревности и ни словом, ни взглядом не показала оскорбленной женской гордости. Она ждала, что ослепление мужа пройдет: он поймет эгоистичную, лживую натуру Варвары Александровны, и прежнее вернется.
Но прошло два-три месяца.
Муж худел и, встревоженный и тоскливый, еще более задумывался, сидя за своим письменным столом или в столовой. Еще виноватее, ласково и внимательно говорил он о разных пустяках, словно бы доктор, говорящий с приговоренною к смерти. Он чаще носил Софье Николаевне цветы и конфеты. Еще порывистее ласкал детей и вдруг срывался с места по вечерам, хотя, случалось, и собирался остаться дома.
Он не говорил жене, как прежде, куда уходит. Он молчал, не желая лгать, выдумывая какой-нибудь визит к знакомым.
Не спрашивала, как прежде, и Софья Николаевна.
Она прощалась с мужем, не целуясь, только крепко пожимала его руку, казалось, спокойная, и не глядела на него, чтобы еще более не смутить его смущенного лица.
Софье Николаевне вдруг пришла в голову мысль, что, захваченный страстью, он может оставить ее и семью.
Недаром же он как-то тоскливо ей сказал: "Какая ты самоотверженная и благородная! Соня! Я тебя не стою!"
Ей казалось, что она думает только о нем и о детях, забывая себя.
Семь лет она была счастлива. Силой любви не вернуть. Но она должна удержать отца детям и спасти любимого человека.
Какое обрушится на него и детей несчастье, если на его шее будет две семьи? Он бесхарактерный, может запутаться и пропасть...
"Никогда не упрекну тебя. Разве виноват, что разлюбил меня?"
"Люби меня!.."