XVIII
Настроение кают-компании "Воина" было невеселое.
Никому не улыбалось после долгих стоянок и развлечений на берегу крейсерство в негостеприимном Беринговом море с беспокойными вахтами, скукой, без писем и газет, без свежей провизии, которой не достанешь в поселках и на островах. Разве только рыбу. Кроме двух-трех человек, никто не любил и не чувствовал моря с его разнообразными и сильными впечатлениями. Служба была неприятной повинностью. Большая часть моряков рвалась в Россию, предпочитая "выплавывать ценз" в течение трех-четырех месяцев стоянок и прогулок в Финском заливе, чем три года подряд в дальнем плавании с океанскими переходами и штормами, и делать дело, и притом опасное, которое далеко не по душе и не обещает ни быстрой карьеры, ни денег.
Недовольные собрались к обеду шестнадцать человек офицеров, доктор и батюшка.
Качало сильно, и вестовые, разносившие тарелки с супом, выписывали вензеля. Есть его приходилось со сноровкой.
Когда суп благополучно был съеден, на разных концах стола раздались раздражительные замечания о предстоящем плавании.
- Зато, господа, купим дешево котиков на Командорских островах! - заметил старший механик, аккуратный и расчетливый человек, с приобретательными наклонностями, любивший везде покупать солидные вещи для обстановки и для основательных, как он говорил, подарков для своей положительной супруги.
По этому поводу вспомнили о старой "котиковой" истории.
Большая часть офицеров, обрадованная интересной темой, с большим негодованием бранила осужденных моряков.
Из этих обвинений выходило, что несколько попавшихся моряков были исключительно редкими, бессовестными и дурными людьми во флоте, оттого только и могло явиться такое беспримерно позорное дело. Казалось, что негодующие моряки никогда и не думали об условиях, которые создают и даже поощряют людей быть дурными и нехорошими.
Особенно беспощаден был первый лейтенант Николай Николаевич Буйволов, добродушный и ленивый человек лет за тридцать, который особенно гордился старой дворянской фамилией "Буйволовых", ведущих род будто бы от Тохтамыша, и верил в прирожденную дворянскую доблесть так же непоколебимо, как и в то, что выигрывал в Петербурге в макао только тогда, когда его жена перед игрой крестила обе его ладони.
Он находил, что наказание виновных было слишком милостиво.
- Таких мерзавцев следовало бы расстрелять! - пробасил Буйволов.
- И Сибирь... благодарю, Николай Николаич... - протянул ревизор, пригожий молодой лейтенант, вполне уверенный, что проценты со счетов поставщиков - обычное право порядочного человека.
- Мог бы, кажется, подумать об ответственности! - основательно промолвил старший механик. И прибавил, скрывая зависть: - Смелость-то какая... В год тридцать тысяч долларов чистоганом! По курсу шестьдесят тысяч!
Непобедный, уже не смевший при новом старшем офицере бить матросов, особенно горячо заговорил о чести мундира.
Старший офицер не вмешивался в разговор. Помалчивали и доктор Федор Федорович, маленький тщедушный доктор, - любитель-художник, восхищавшийся морем и отрицавший медицину, - и пожилой старший штурманский офицер Иван Семенович, осторожно сторонившийся от Непобедного и двух его приятелей, одного мичмана и младшего механика, которые восхищались богатым "аристократическим сынком" и кутили на его счет.
Все трое невольно переглянулись во время речи Непобедного, и в их глазах промелькнули брезгливые улыбки. И они снова уткнули свои лица в тарелки, словно бы не желая слушать эти разговоры.
Но мичман Ариаднин бросил есть и слушал.
Это был долговязый юный брюнет, с близорукими большими глазами, обыкновенно не принимавший участия в разговорах. Он был изобретатель и с упорством маньяка весь отдавался своей idee-fixe - о необыкновенной подводной лодке, которая могла бы уничтожать сразу целую эскадру, хотя сам, необыкновенно добрый и не воинственный, считал войны отвратительным варварством. Кроме этого он был страстный игрок и на днях проиграл в Нагасаки все деньги, которые были, и еще жалованье за полгода вперед.
Он вспыхивал и жмурил глаза, точно от боли, взволнованный и, видимо, не решавшийся заговорить.
Вдруг он "дернул" стакан бордо, хотя никогда не пил вина, и, застенчиво краснея, воскликнул:
"бичуем маленьких воришек для удовольствия больших"!
На секунду воцарилось молчание.
- И выпалил изобретатель! Так и спросили вашего согласия! - заметил ревизор.
- Вы, мичманенок, дичь несете. А дворянская честь!.. Честь мундира! - пробасил Буйволов.
- Скажите, пожалуйста, какой благородный цензор нравов, дующийся в карты! Толстого, что ли, начитались? Или хотите поразить оригинальным пониманием чести мундира? - сказал Непобедный.
Эти слова вывели из себя добродушного "мичманенка", и не потому, что дышали высокомерием и произнесены были наглым, злым тоном, а только потому, что сказал их ему Непобедный, еще смевший говорить о чести мундира.
Ариаднину был несимпатичен Непобедный, и они почти не говорили друг с другом. Но долговязый мичман не мог и подумать, чтобы Непобедный был наушником адмиральши и так подло оклеветал старшего офицера.
Об этом Ариаднин узнал накануне ухода из Нагасаки от флаг-офицера.
Старший офицер уже хотел остановить эти разговоры, принимавшие благодаря возмущенному "мичманенку" резкий характер, как Ариаднин, побелевший как воротничок его сорочки, полный негодования, вызывающе крикнул, обращаясь к Непобедному:
- А наушничество вы считаете честью мундира?
- Прошу прекратить споры, Сергей Алексеич! И вас прошу, Евгений Викторович!
Голос старшего офицера звучал строго, а глаза его так ласково глядели на "мичманенка".
И маленький доктор и старший штурман сочувственно ему улыбнулись.
Непобедный еще выше и высокомернее поднял свою красивую голову. Совсем побелевшие тонкие губы искривились в презрительную улыбку. Словно бы не понявший этого вопроса, он удивленно пожал плечами и ничего не ответил.
А сердце в нем упало, как у трусливого человека, пойманного в подлости.
В кают-компании воцарилась напряженная тишина. Все прислушивались к гулу, доносившемуся сверху через закрытый люк.
Непобедный лег в койку и пробовал заснуть, но сна не было. И он упорно смотрел на толстый матовый иллюминатор, который то мгновенно исчезал в воде, то снова выскакивал и летел вверх, обдаваемый кипевшей волной.
В полусвете маленькой каюты и раздирающий скрип переборок, и стремительность размахов, и гул, долетающий сверху, казались в одиночестве Непобедному гораздо страшнее.
Он еще не испытал такой качки и боялся моря.
Когда крейсер валился на бок и на мгновение останавливался, словно бы раздумывая, подниматься или идти ко дну, эти мгновения были для Непобедного бесконечными.
И когда крейсер поднимался, чтобы лечь на другой бок, Непобедный в бессильной злости думал:
"Какой я дурак, что не остался по болезни в Нагасаки и не попросил адмиральшу, чтобы мне разрешили вернуться в Россию".