Глава седьмая.
Ночная гонка
I
"Коршун" благополучно прибуксировал своего потерпевшего товарища в Гонконг, и клипер в тот же день был введен в док для осмотра и починки повреждений. Повреждения были значительные: сорвана большая часть киля и форштевня, повреждена во многих местах наружная обшивка и сломан винт. В частном доке, при котором были и мастерские, потребовали значительную сумму за простой и за исправления, и дороговизна починки прибавила еще новые терзания и без того нравственно страдающему капитану. Хотя адмирал и успокаивал капитана, находя, что он нисколько не виноват в постигшем его несчастье, тем не менее капитан клипера переживал тяжелые минуты и сам просил о скорейшем назначении следствия.
"Коршун" простоял в Гонконге несколько дней, пока работала следственная комиссия, назначенная адмиралом для расследования обстоятельств постановки клипера на каменья в порте Дуэ на Сахалине и степени виновности командира. Председателем комиссии, как старший в чине, был назначен командир флагманского корвета, а членами - командир "Коршуна", Василий Федорович, флагманский штурман и оба старшие офицера корветов. Затем все следственное дело с заключением адмирала должно было поступить на рассмотрение морского генерал-аудиториата, если бы морской министр нашел нужным предать капитана суду или просто узнать мнение высшего морского судилища того времени, членами которого были адмиралы.
Исследовав в подробности дело и допросив капитана, офицеров и команду клипера, комиссия единогласно пришла к заключению, что командир клипера нисколько не виноват в постигшем его несчастье и не мог его предотвратить и что им были приняты все необходимые меры для спасения вверенного ему судна и людей. Вполне соглашаясь с заключением комиссии, адмирал послал все дело в Петербург вместе с донесением, в котором сообщал морскому министру о том, что командир клипера действовал как лихой моряк, и представлял его к награде за распорядительность и хладнокровное мужество, обнаруженные им в критические минуты. Кроме того, адмирал отдал приказ по эскадре, в котором изъявлял благодарность командиру клипера в самых лестных выражениях.
Нечего и говорить, как нравственно удовлетворен был капитан признанием своей правоты товарищами и строгим начальником эскадры; осунувшийся и похудевший, он словно ожил за это время и, еще недавно бывший в числе порицателей беспокойного адмирала за его подчас бешеные выходки, стал теперь горячим его почитателем.
Обрадовались и моряки, когда прочли приказ и услышали о представлении адмирала. В ближайшее воскресенье, когда, по обыкновению, Василий Федорович был приглашен офицерами обедать в кают-компанию, многие из моряков спрашивали его: правда ли, что адмирал представил командира клипера к награде?
- Правда. Вчера я читал копию. Адмирал мне показывал.
В кают-компании раздались удивленные восклицания.
- Вас, как видно, удивляет это, господа? - заметил с улыбкой Василий Федорович.
- Еще бы! - воскликнул Лопатин.
- Признаться, и я изумлен! - проговорил старший офицер. - Положим, командир клипера вел себя во время крушения молодцом, но все-таки я не слыхал, чтобы капитанов, имевших несчастье разбить суда, представляли к наградам...
- И я не слыхивал таких примеров! - промолвил в свою очередь и старший штурман.
- А Корнев тем и замечателен, что поступает не так, как поступают люди рутины и укоренившихся предрассудков, и за то я особенно его уважаю! - горячо проговорил Василий Федорович. - Он не боится того, как посмотрят на его представление в Петербурге, и, поверьте, господа, настоит на своем. Он не похож на тех, кто в каждом несчастье, столь возможном на море, видит прежде всего вину... Он, как истинный моряк, сам много плававший, понимает и ценит отвагу, решительность и мужество и знает, что эти качества необходимы моряку. В нашем ремесле, господа, нужны, конечно, бдительность и осторожность, но только осторожность, не имеющая ничего общего с трусостью, которая всюду видит опасность. Есть еще и другая трусость и часто у моряков, отважных по натуре, это - трусость перед начальством, страх ответственности в случае какого-нибудь несчастья. Такие моряки могут и счастливо плавать, но они все-таки не моряки в истинном значении этого слова, и боевой адмирал на них не может рассчитывать. Они похожи на того адмирала давно прошедшего времени, который, услышав выстрелы в море, не пошел на них на помощь товарищу-адмиралу, так как не получил на то приказания раньше... а он был слепой исполнитель приказаний начальства и боялся ответственности.
- Что же, этого адмирала отдали под суд, Василий Федорович? - воскликнул Ашанин, слушавший - весь внимание - речь своего любимца-капитана.
- Отдали...
- И обвинили?
Удовлетворив любопытство Ашанина, Василий Федорович продолжал, обращаясь главным образом к молодым офицерам:
- Вот все это и умеет отличать адмирал, так как он не рутинер и не формалист и любит до страсти морское дело. И в данном случае, представляя к награде капитана, хотя и попавшего в беду и едва не потерявшего вверенного ему судна, но показавшего себя в критические минуты на высоте положения, адмирал дает полезный урок флоту, указывая морякам, в чем истинный дух морского дела, и поддерживая этот дух нравственным одобрением таких хороших моряков, как командир клипера... А командиру не награда нужна, а именно уверенность, что он поступил так, как следовало поступить хорошему моряку... И поверьте, господа, что и впредь он будет таким же хорошим моряком. А отнесись к нему адмирал иначе, флот, пожалуй, лишился бы дельного и образованного капитана...
После минуты общего молчания, в котором чувствовалось сильное впечатление, произведенное на большую часть офицеров этой речью, капитан неожиданно прибавил:
- А ведь и я должен бы подвергнуться строжайшему выговору, господа... И, может быть, не только выговору, а и более серьезному наказанию, если бы начальником эскадры был не Корнев, а какой-нибудь педант и формалист. Не правда ли, Степан Ильич?
- Очень просто. Могли бы и под суд отдать-с. И меня бы с вами на цугундер, Василий Федорович! - промолвил старший штурман.
- А Корнев вместо того благодарил вас! - вставил старший офицер.
- Еще бы! Адмирал сам в том же повинен, в чем и Василий Федорович. Его тоже надо было бы отдать под суд! Он тоже дул полным ходом, спеша в Дуэ! - засмеялся Степан Ильич.
- За что же это вас следовало отдавать под суд, Василий Федорович? - с удивлением спрашивал доктор, решительно не понимавший, в чем мог провиниться командир "Коршуна".
И многие, в том числе Ашанин, в недоумении смотрели на капитана, не догадываясь, за что можно было бы обвинить такого хорошего моряка.
- А разве вы забыли, доктор, как мы шли на Сахалин? - спросил капитан.
- Не шли, а, можно сказать, жарили, Василий Федорович! - вставил старший штурман, заметно оживившийся к концу обеда.
- Ну, так что же?
- А помните, какой был туман тогда?
- Ужасный! - согласился доктор.
- В двух шагах ничего не было видно... Молоко какое-то! - заметил лейтенант Невзоров. - Жутко было стоять на вахте! - прибавил он.
- И мне было, признаться, жутко! - виновато признался Володя.
- А мне, вы думаете, было весело? - улыбнулся капитан. - Могу вас уверить, господа, что не менее жутко, а, скорее, более, чем каждому из вас... Так вот, доктор, в такую-то погоду мы, как образно выражается почтенный Степан Ильич, жарили самым полным ходом, какой только мог дать влюбленный в свою машину Игнатий Николаевич... А он, вы знаете, постоит за честь своей машины.
- Подшипники даже сильно нагревались тогда... Я пустил машину вовсю!.. Вы приказали! - конфузливо проговорил старший механик.
- Так долго ли было до греха, доктор? - продолжал капитан. - И у нас по борту прошло судно... Помните, Степан Ильич? Если бы мы не услышали вовремя колокола... какая-нибудь минута разницы, не успей мы крикнуть рулевым положить руль на борт, было бы столкновение... Правила предписывают в таком тумане идти самым тихим ходом... А я между тем шел самым полным... Как видите, полный состав преступления с известной точки зрения.
"Забияке"! - горячо заметил доктор.
- Положим, спешили, но ведь могло случиться и так, что вместо одного погибшего судна было бы два... Могло ведь случиться?
- Могло.
- И если стать на эту точку зрения, то я должен бы не спешить на помощь товарищу, а думать о собственном благополучии. Многие адмиралы одобрили бы такое благоразумие, тем более что и правила его предписывают... Но все вы, господа, конечно, поступили бы точно так, как и я, и наплевали бы на правила, а торопились бы на помощь бедствующему судну, не думая о том, что скажет начальство, хотя бы вы знали, что оно и отдаст вас под суд... Не правда ли, Ашанин?
- Еще бы! - воскликнул Володя.
- Конечно! - подтвердили и другие.
- И Корнев, наверно, отдал бы под суд или, по меньшей мере, отрешил меня от командования, если бы я поступил по правилам, а не так, как велит совесть... Вот почему он благодарил меня вместо того, чтобы отдать под суд! Сам он тоже не по правилам спешил к Сахалину и тоже в густой туман бежал полным ходом... Так позвольте, господа, предложить тост за тех моряков и за тех людей, которые исполняют свой долг не за страх, а за совесть! - заключил капитан, поднимая бокал шампанского.
Все сидевшие на конце стола подходили чокаться к капитану. Когда последним подошел Ашанин, капитан сказал ему:
- Вчера адмирал спрашивал о вас. Верно, скоро потребует к себе читать ваш отчет... Здесь ему не до отчета... Он каждый день в доке... разносит англичан, споря с ними о починке клипера...
- А когда мы уходим отсюда, Василий Федорович? - спросил кто-то.
- Кажется, завтра.
- А адмирал?
- Он тоже уходит.
- Пойдем вместе?
- Вместе.
- А куда, Василий Федорович? - спросил Лопатин.
- Об этом спросите сами у адмирала, Василий Васильевич, - усмехнулся капитан, - я не знаю. Знаю только, что в скором времени соберется эскадра и все гардемарины будут держать практический экзамен для производства в мичмана. Эта новость больше к вам относится, Ашанин. Недавние гардемарины наши теперь мичмана. Теперь за вами очередь. Скоро и вы будете мичманом, Ашанин... Почти два года вашего гардемаринства скоро прошли... Не правда ли?
- Я и не заметил, как они прошли, Василий Федорович.
- Да и плавание наше прошло незаметно. Еще полгода, и, вероятно, "Коршун" пошлют в Россию... Как раз через три года вернемся. Я думаю, всем хочется домой?
Все откровенно сознались, что хочется. Особенно горячо высказались лейтенант Невзоров, старший механик и артиллерист Захар Петрович. Первые два жаждали свидания с женами, а Захар Петрович страстно хотел обнять своего сынишку.
- И я отдохнул бы полгода, да и опять ушел бы в море! - проговорил старший офицер.
- Если уйдете, то, наверно, командиром, Андрей Николаевич! - промолвил капитан.
- Еще вопрос: дадут ли судно?.. Может быть, не найдут достойным! - скромно заметил Андрей Николаевич, не раз втайне лелеявший мечту о командирстве.
- Адмирал не позволит вас обойти... Он горой стоит за хороших офицеров...
- А вы, Степан Ильич, пошли бы снова в плавание? - спросил кто-то у старшего штурмана.
Степан Ильич глотнул из чашки кофе, разбавленного коньяком, сделал затяжку и после этого ответил:
- Я, батенька, не загадываю. Что будет, то будет... Назначат в дальнее плавание, - пойду, а не назначат, - не пойду, зазимую в Кронштадте. Слава богу, поплавал на своем веку довольно и всего на свете навидался! - философски протянул Степан Ильич и вслед за тем не без шутливой иронии прибавил: - Да и у штурманов не осведомляются об их желаниях. Отдадут приказ: назначается на такое-то судно, - так, хочешь не хочешь, а собирай свои потроха и иди хоть на северный полюс. Мы ведь людишки маленькие, и впереди у нас нет блестящих перспектив... Ничего-с в волнах не видно! Хе-хе-хе! А стать на мертвый якорь - выйти в отставку и получать шестьсот рублей полного пенсиона - тоже не хочется. Как-никак, а все-таки привык к воде... всю почти жизнь провел на ней. Так как-то зазорно сделаться сухопутным человеком и, главное, решительно не знать, что с собой делать с утра до вечера... Семьи у меня нет, жениться было некогда между плаваниями, я один, как перст... ну и, видно, до смерти придется брать высоты да сторожить маяки! - усмехнулся старый штурман.
Чуткое ухо Ашанина в этой полушутливой речи уловило горькое чувство старика, обойденного, так сказать, жизнью только потому, что он был штурманом. После долгих лет тяжелой и ответственной службы - ни положения, ни средств для сколько-нибудь сносного существования в случае отставки, одним словом - все та же подначальная жизнь, все та же лямка... И Володя с глубоким уважением, полный искреннего сочувствия, посмотрел на старика-штурмана и словно бы чувствовал себя виноватым за то, что он флотский и что у него впереди жизнь, полная самых розовых надежд.
И капитан как-то особенно сердечно проговорил, обращаясь к Степану Ильичу:
- Зато и как же счастливы будут капитаны, с которыми вы будете плавать, Степан Ильич...
- С вами и я рад, Василий Федорович, служить, вы это знаете... А ведь можно нарваться на такого капитана, что плавание покажется каторгой...
- Так я вас ловлю на слове, Степан Ильич... Если я буду назначен в плавание, вы не откажетесь плавать со мной?
- С большим удовольствием... А вы разве опять пойдете в плавание после того, как вернемся?..
- Я не прочь, если назначат. Но только не на три года... Это долго; я, признаться, соскучился по России... Там у меня старуха-матушка. Я у нее единственный сын, и она очень тоскует! - тихо и застенчиво прибавил капитан, словно бы конфузясь, что заговорил об интимных делах.
Степан Ильич понял это и благодарно оценил откровенность капитана и с тонкой деликатностью, как будто не обратил внимания на эти слова, громко проговорил, с ласковой улыбкой подмигивая на Ашанина:
- А вот наш будущий мичман так не желает в Россию и собирается просить адмирала, чтобы он его оставил еще на три года в плавании.
- Это правда, Ашанин? Вы не хотите в Россию? - спрашивал, смеясь, капитан.
- Степан Ильич шутит, Василий Федорович. Я очень и очень хочу в Россию! - возбужденно воскликнул Ашанин и в то же мгновение вспомнил всех своих близких в Петербурге и взволнованно прибавил: - Ведь я уже два года не видал своих!
В тот же вечер он написал матери письмо и между прочим сообщал, что, верно, через полгода "Коршун" пойдет в Россию и он, Володя, уже будет мичманом.
- Дай-то бог, ваше благородие.
- А ты очень соскучился?
- А то как же?.. Подчас и вовсе жутко бывает, ваше благородие. Только я об этом никому не обсказываю... Зачем, мол, других смущать. Всякий про себя, значит, тоскуй. Небось и вам в охотку родительницу видать, да сестрицу с братцем, да дяденьку.
- Еще как в охотку-то, Ворсунька...
- То-то оно и есть... А у меня, Владимир Николаевич, в деревне, сами знаете, жена оставлена и батюшка с матушкой...
II
Неделю спустя адмиральский корвет и "Коршун" на рассвете вбежали под штормовыми парусами и со спущенными стеньгами на рейд китайского порта Амое, скрываясь от жестокого тайфуна, который трепал оба корвета двое суток и все свирепел, так что адмирал дал сигнал: "спуститься в Амое". В это утро на рейд пришли еще три военных судна: два английских и одно американское, и у всех были повреждения. Американец был без грот-мачты, а на двух английских корветах были прошибленные борты и сломанные бушприты. Видно было, что тайфун потрепал их основательно и в море достиг своего апогея. И на рейде чувствовалась его сила. "Коршун" сильно раскачивало и подергивало на цепях двух брошенных якорей. Временами, в моменты сильных порывов, цепи натягивались в струны. Стеньги так и не поднимались, и на всякий случай поддерживались пары. Волнение было на рейде такое сильное, что нельзя было посылать шлюпок. Ветер так и завывал в снастях. Было сыро и холодно.
Но бухта была закрытая, большая и глубокая, и отстаиваться в ней было безопасно. По крайней мере, Степан Ильич был в отличном расположении духа и, играя с доктором в кают-компании в шахматы, мурлыкал себе под нос какой-то мотив. Старший офицер, правда, часто выходил наверх смотреть, как канаты, но скоро возвращался вниз успокоенный: цепи держали "Коршун" хорошо на якорях. Не тревожился и капитан, хотя тоже частенько показывался на мостике.
К вечеру стало стихать. Мистер Кенеди давал один из своих последних концертов. Ему надоело плавать, и он собирался скоро покинуть корвет, чтобы попасть в Америку и там поискать счастья. Все сидели в кают-компании и слушали талантливую игру Кенеди, испытывая приятное чувство тепла и уюта после двухдневной трепки в Китайском море... Скоро подали вечерний чай, и в кают-компании было шумно и весело. Все предвкушали удовольствие хорошо выспаться, не рискуя стукаться о переборку, как вдруг в кают-компанию вбежал рассыльный и прокричал:
- Свистали всех наверх с якоря сниматься!
- Вот тебе и спокойная ночная вахта! - проговорил Лопатин.
- И хоть бы ночь простояли на якоре! А то загорелось! - воскликнул Невзоров.
- У Корнева всегда все горит! - заметил Степан Ильич. - Видно, был сигнал?..
- Конечно, сигнал: сниматься с якоря! - крикнул лейтенант Поленов, уже сдавший вахту старшему офицеру и сбежавший вниз, чтобы надеть теплое пальто.
Кают-компания опустела. Только доктор, отец Спиридоний и мистер Кенеди оставались внизу.
Через полчаса "Коршун" с поднятыми уже стеньгами шел в кильватер адмирала, выходя из Амое. В море было очень свежо, и волнение было изрядное. Тотчас же по выходе в море на адмиральском корвете были подняты последовательно ночные сигналы: "поставить паруса" и "следовать за адмиралом".
- А куда следовать, - это, разумеется, секрет адмирала! - кинул Лопатин, смеясь и ежась от холода, стоявшему у сигнальных книг младшему штурману.
Паруса были быстро поставлены, пары прекращены, винт поднят, и "Коршун", изрядно раскачиваясь на сильном попутном волнении, имея, как и у адмирала, марсели в два рифа, фок, грот, бизань и кливера, бежал в галфинд за адмиральским корветом, который в виде темного силуэта с огоньком на мачте виднелся вблизи в полумраке вечера. Луна по временам показывалась из-за облаков.
Просвистали подвахтенных вниз. Офицеры торопливо спустились в кают-компанию доканчивать чай.
Разговоры, конечно, поднялись по поводу внезапного ухода из Амое, и большая часть офицеров, рассчитывавшая на спокойные ночные якорные вахты, была недовольна и не отказала себе в удовольствии побранить адмирала.
на вахту.
- Да еще следуй за ним... Не спускай с него глаз. Вахта будет не из приятных, Александр Иванович, - подлил масла Первушин.
- Да и ваша вахта, с полуночи до четырех, тоже не из веселых.
- А моя, господа, отличная... На рассвете, с четырех до восьми. Мне пофартило! - засмеялся Лопатин. - А Владимиру Николаевичу еще того лучше: ночь может спать и только с восьми часов сторожить адмирала.
Ашанин между тем подсел к Степану Ильичу и спрашивал:
- А если мы ночью разлучимся с адмиралом? Куда мы тогда должны идти, Степан Ильич?
- Боже сохрани, разлучиться... Типун вам на язык, милый юноша. Он тогда при встрече осрамит капитана и разнесет вдребезги и его, и вахтенного начальника, который упустит адмирала, и всех нас. Что вы, батенька! "Коршун" должен, понимаете ли, должен не отставать от адмиральского корвета и не упускать его ни на минуту из вида... Только какие-нибудь особенные обстоятельства: шторм, туман или что-нибудь необычайное - может извинить в его глазах разлучившегося... Но в таком случае адмирал, разумеется, предупредит о рандеву.
- Слышите, Александр Иванович! - крикнул Невзорову Лопатин. - Не упустите адмирала.
- Ночь-то не особенно темная... Не упущу.
- А он, вот увидите, будет стараться удрать от нас. Начнет менять курсы, прибавлять парусов... Одним словом, будет настоящая гонка! - уверенно произнес Степан Ильич.
- На кой черт он станет все это проделывать? Людей беспокоить зря, что ли? - воскликнул недовольным тоном Невзоров.
Молодой и красивый лейтенант не отличался любовью к морскому делу и служил исправно более из самолюбия, чем по влечению; для него чуждо было море с его таинственностью, ужасом и поэзией. Сибарит по натуре, он с неудовольствием переносил неудобства, невзгоды, а подчас и опасности морской жизни и, страшно скучавший в разлуке с любимой женой, ждал с нетерпением конца "каторги", как называл он плавание, и не раз говорил, что по возвращении оставит морскую службу, - не по нем она.
- Просто адмирал самодур, вот и все. Ему, видно, спать не хочется, он и чудит! - вставил ревизор, лейтенант Первушин.
- Не жалейте эпитетов, Степан Васильевич: самодур - слабо... Уж лучше скажите, что он антихрист, что ли, за то, что не дает вам покойной вахты! - отозвался со смехом Лопатин, и в его веселых глазах искрилась чуть заметная насмешливая улыбка.
- Что вы вздор городите... Я не из-за вахты.
- Я вообще высказываю свое мнение об адмирале.
Степан Ильич нахмурился и молчал, видимо не желая вмешиваться в разговор, да еще с Первушиным, которого и он не особенно долюбливал, считая его интриганом и вообще неискренним человеком. Но когда и Ашанин, его фаворит Ашанин, вслед за другими довольно развязно назвал предполагаемую ночную гонку бессмысленной, старый штурман с ласковой укоризной остановил его:
- И вы, Владимир Николаевич, порицаете то, чего - извините - сами хорошо не понимаете!
Ашанин сконфузился и проговорил:
- Какой смысл? - переспросил Степан Ильич, оживляясь. - А вы думаете, что нет смысла и что адмирал приказал идти ночью и в свежую погоду за собой, неизвестно куда, только потому, что он самодур и что ему спать не хочется?
- А то из-за чего же? - вызывающе бросил Первушин, задетый за живое словами старшего штурмана.
- Во всяком случае не из-за самодурства, как вы полагаете.
- Так объясните, пожалуйста, Степан Ильич, а мы послушаем! - не без иронии кинул Первушин.
на "Коршуне" бдительны и находчивы... сумеет ли "Коршун" не упустить неприятельское судно, если б оно было вместо адмиральского корвета... Ведь Корнев не смотровой адмирал. У него на первом плане морская выучка и требование, чтобы военное судно было всегда готово и исправно, как на войне...
Ашанин понял, что старый штурман был прав, и проговорил:
- Так вот оно что!.. А я и не подумал об этом.
- То-то и есть, милый юноша... Оттого и опрометчиво сделали заключение о человеке, который еще на днях восхитил вас своим приказом о командире клипера. В адмирале много недостатков, служить с ним тяжело, но он отличный морской учитель. И поверьте, Владимир Николаевич, что сегодня ночью он не будет спать из-за желания приучить моряков к осмысленной службе. И он сам увлечется ролью неприятеля... поверьте... и будет употреблять все меры, чтобы удрать от "Коршуна" и в назначенном "рандеву" разнести капитана... Но не на такого напал... Не удрать ему от Василия Федоровича!
Предположения старого штурмана действительно оправдались, и в самом скором времени.
- Верно уж начал гонку. Пойдем-ка, посмотрим, в чем дело! - проговорил старый штурман.
Они вышли вместе наверх и стали у борта, около мостика.
На мостике были и капитан и старший офицер, и оба напряженно смотрели в бинокли. А Невзоров тем временем нервно, нетерпеливо и, казалось, с раздражением виноватого человека командовал, распоряжаясь работами и поторапливая людей.
Еще бы не торопить! Оставшись один на вахте, пока капитан со старшим офицером пили чай в капитанской каюте, он чуть было не прозевал, что на флагманском корвете отдали рифы и ставят брамсели. И это было сделано как раз в то время, когда луна спряталась за облака и ночь стала темней. Спасибо сигнальщику, который, не спуская подзорной трубы с "Витязя", заметил его маневры и доложил об этом Невзорову.
- Марсовые к марсам! Рифы отдавать!.. На брамсели! - На этот окрик выбежали капитан и старший офицер.
- Я думал, что адмирал позже начнет гонку! - смеясь проговорил капитан и, взглянув в бинокль, заметил Невзорову: - А вы немного опоздали!.. "Витязь" уходит вперед...
Невзоров виновато отвечал:
- Луна спряталась... Не разглядел...
Взвились огоньки, и через минуту сигнальщик доложил:
- Рандева Нагасаки.
Пока поднимали ответ, капитан заметил:
- Адмирал думает, что у нас спят и что он уйдет. Напрасно! Мы его нагоним!.. Скорее ставьте брамсели, Александр Иванович! - нетерпеливо прибавил он, досадуя на оплошность Невзорова.
- Брамсели отдать!
- Прозевал прибавку парусов у адмирала и теперь зря суетится. Эх, моряк с Невского проспекта! - с сердцем проговорил вполголоса Степан Ильич и, прислонясь к борту, жадно впился глазами в бинокль, направленный на "Витязь".
- Разве не нагоним, Степан Ильич? Ведь это будет ужасно!.. Капитан говорил, что нагоним. Значит, нагоним, Степан Ильич? - с нетерпением спрашивал Ашанин, внезапно почувствовавший, как и старый штурман, и обиду за "Коршуна", и ненависть к моряку с Невского проспекта (эта кличка Володе особенно почему-то понравилась) за то, что он прозевал. И в эту минуту ему казалось действительно ужасным, если "Витязь" уйдет от "Коршуна". Морская жилка жила в нем, как и в Степане Ильиче, и он всем существом почувствовал смысл всех этих "штук" адмирала и пламенно желал, чтобы "Витязь" не ушел, точно "Витязь" в самом деле был неприятель, которого выпускали из рук.
- Нагоним, нагоним! - успокоил Володю старый штурман. - Слава богу, прозевка была недолгая, а "Коршун" в полветра лихо ходит...
- И у вас морская душа взыграла?.. И вас задор взял?.. А ведь этим вы обязаны вот этому самому беспокойному адмиралу... Он знает, чем моряка под ребро взять... От этого служить под его командой и полезно, особенно молодежи... Только его понять надо, а не то, как Первушин...
- Я дурак был, Степан Ильич, когда говорил давеча...
- Не дурак - вы, слава богу, имеете голову на плечах, - а слишком скоропалительны, голубчик. Вы не сердитесь: я, любя вас, это вам говорю.
- Да я и не сержусь ни капельки... И прошу вас всегда так со мною говорить.
бортом, "Коршун" полетел еще быстрей. Брам-стеньги гнулись, и корвет слегка вздрагивал от быстрого хода.
Через несколько минут "Коршун" уже нагнал "Витязя", и на "Коршуне" тотчас же убрали топселя и один из кливеров, чтобы не выскочить неделикатно вперед.
- Что, небось, раненько назначил "рандеву"? - произнес, ни к кому не обращаясь, Степан Ильич, и в его старческом голосе звучали и радость, и торжество, и насмешка.
Улыбнулся и капитан и, обращаясь к Невзорову, проговорил, видимо желая подбодрить его:
- Отлично управились, Александр Иванович.
"Витязь" с его высоким рангоутом, одетым парусами, которые белелись теперь под серебристым светом месяца, выплывшего из-за быстро несущихся облаков.
- Ну, теперь я спать пошел. Спокойной ночи, Владимир Николаевич! - проговорил старший штурман и как-то особенно крепко и значительно пожал руку Ашанину.
Скоро спустился к себе в каюту и Ашанин. Теперь он был единственным обитателем гардемаринской каюты. Быков и Кошкин, произведенные в мичмана, были переведены в Гонконге на клипер, где не хватало офицеров, а два штурманские кондуктора, произведенные в прапорщики, еще раньше были назначены на другие суда тихоокеанской эскадры.
Капитан уже более не спускался вниз. Он простоял на мостике всю ночь во время вахт Невзорова и Первушина, боясь, как бы опять не прозевали какого-нибудь маневра "Витязя".
А на "Витязе", казалось, все еще не теряли надежды обмануть бдительность "Коршуна" и уйти от него. Когда луна скрывалась за облаками и становилось темней, "Витязь" вдруг делал поворот и ложился на другой галс, то неожиданно спускался на фордевинд, то внезапно приводил к ветру, - но "Коршун" делал то же самое и шел по пятам беспокойного адмирала.
"Витязе" угомонились, и он взял курс на Нагасаки.
- Ну, теперь "Витязю" уж нельзя скрыться! - сказал капитан Лопатину, когда тот в четыре часа утра вступил на вахту. - А все-таки вы, Василий Васильевич, следите в оба глаза за движениями адмирала.
- Есть! - весело отвечал Лопатин.
- И, смотрите, Василий Васильевич, не выскочите как-нибудь вперед, если на "Витязе" вдруг убавят парусов.
- Не прозеваю, Василий Федорович, - улыбаясь своей широкой, добродушной улыбкой, промолвил мичман.
- Есть.
Капитан спустился в свою каюту, а Лопатин, безмятежно проспавший семь часов, стал на наветренной стороне мостика и, обдуваемый ветром, то поглядывал на надувшиеся паруса, то на "Витязя".
Солнце только что выплыло из-за горизонта, переливавшего золотисто-пурпурными цветами, и, ослепительное, медленно поднималось по голубому небосклону, то прячась в белоснежных перистых, быстро несущихся облаках, то снова показываясь из-за них и заливая блеском полосу моря, на котором сверкали зайчики. Ветер заметно стихал, и скоро на обоих спутниках-корветах, почти одновременно, поставили топселя и лиселя с одной стороны.
Андрей Николаевич, вставший, по обыкновению, одновременно с командой, в пять часов, поднялся на мостик и, осмотрев, как стоят паруса, с видимым чувством удовлетворения, что все на корвете исправно, проговорил:
- Десять узлов, Андрей Николаевич.
- Славно идем... Одолжите-ка бинокль, Василий Васильевич.
И старший офицер, взяв бинокль, впился жадными ревнивыми глазами на "Витязя", осматривая его зорким взглядом любящего свое ремесло моряка.
Не найдя никаких погрешностей, заметить которые мог бы только такой дока старший офицер, каким был Андрей Николаевич, он отдал бинокль Лопатину и торопливо сбежал с мостика, чтобы носиться по всему корвету и приглядывать, как во время обычной утренней чистки моют, убирают и скоблят его любимый "Коршун".