Глава девятая.
В Индийском океане
I
Недаром про Индийский океан бежит худая слава. Самые опытные, поседевшие в плаваниях "морские волки" и те относятся к нему с почтительным уважением и даже с некоторым суеверным страхом, особенно в известные времена года, когда на нем свирепствуют жестокие, наводящие трепет ураганы. И горе пловцу, который по несчастью или по неосторожности попадает в центр циклона. В этом крутящемся вихре, в этом беснующемся водовороте нет кораблю спасения. Словно малую щепку, закрутит его среди разъяренных, стеной поднявшихся волн, и бездонная водяная могила поглотит судно со всеми его оцепеневшими от отчаяния обитателями.
Немало купеческих судов ежегодно пропадает таким образом без вести, и немало слез проливается о безвестно погибших тружениках моря.
Грозен Индийский океан даже и тогда, когда он не разражается бешенством урагана. Он постоянно сердито ворчит, точно угрожая смелым морякам. Но, несмотря на эти угрозы, они все-таки бесстрашно попирают его на своих судах и, по мере успехов знания и техники, все менее и менее его боятся, умея выдерживать знаменитые ураганы в отдалении от гибельного его центра. Только оплошность или ветхость судна грозят опасностью.
Суеверные купеческие моряки, входя в пределы Индийского океана, бросают, как говорят, для его умилостивления золотые монеты, а как только "Коршун" влетел, словно белоснежная чайка, во владения грозного старика, под всеми парусами, имея брамсели на верхушках своих мачт, так отдано было капитаном приказание отслужить молебен.
Престарелый отец Спиридоний, проводивший большую часть времени в маленькой душной каюте и порядочно-таки скучавший и от безделья и в не совсем подходящем для него обществе моряков-офицеров, облачился в епитрахиль, и, едва держась на ногах от сильной качки, торопливо прочитывал молитвы о благополучном плавании.
Матросы, не бывшие на вахте, толпой стояли в жилой палубе и усердно молились.
Молебен окончен. Все приложились к кресту, разошлись и принялись за обычные свои дела. Распоряжение капитана, видимо, удовлетворило душевной потребности матросов, и они хвалили своего "голубя".
- Это он правильно, - говорили они.
К вечеру уже начало свежеть, так что пришлось убрать верхние паруса и взять рифы у марселей и у фока.
И под этой уменьшенной парусностью, оберегавшей целость мачт, "Коршун" несся со свежим попутным муссоном по десяти узлов в час, легко и свободно вспрыгивая с волны на волну, и, словно утка, отряхиваясь своим бушпритом от воды, когда он, рассекая гребни волн, снова поднимается на них.
С этого дня почти не прекращалось беспокойное плавание с постоянной качкой, с вечным суровым напевом ветра, то гудящего, то жалобно насвистывающего в снастях и в рангоуте. По временам "трепало" порядочно, но все-таки пловцы на "Коршуне" урагана еще не встречали. Встреча с ним, и довольно серьезная, была впереди.
Качка по временам жестокая, но уж все к ней привыкли. Не пугают и водяные горы, среди которых несется маленький корвет, - и к ним давно присмотрелись. Досадно только, что приходится обедать с сеткой на столе и проделывать самые ухищренные движения, чтобы донести до рта ложку супа. И моряки торопятся скорее проглотить суп, съесть жаркое и пирожное. Обед в такие дни проходит без обычных разговоров, без шуток и смеха... Да, кроме того, почти обо всем и переговорили... Все анекдоты рассказаны, и повторение их вызывает протесты. Чувствуется, что начинается уж то взаимное раздражение и недовольство друг другом, которое нередко бывает на длинных переходах.
Тридцать дней уже "Коршун" в море, не видавши берегов; тридцать дней ничего, кроме неба да океана, - это начинает надоедать, а до Батавии еще так далеко!
И недовольные, раздраженные офицеры торопливо расходятся после обеда по своим каютам, стараясь заснуть под скрип переборок, заняв возможно более удобное положение в койке, чтобы не стукнуться лбом в каютную стенку. А эти деревянные стенки продолжают скрипеть. Они точно визжат, точно плачут и стонут. В каюте с задраенным (закрытым) наглухо иллюминатором, то погружающимся, то выходящим из пенистой воды, душно и жарко. Сон бежит от глаз нервного человека и гонит его наверх, на свежий воздух...
Но наверху не лучше.
Ходить по палубе не особенно удобно. Она словно выскакивает из-под ног. Ее коварная, кажущаяся ровной поверхность заставляет проделывать всевозможные эквилибристические фокусы, чтобы сохранить закон равновесия тел и не брякнуться со всех ног. Приходится примоститься где-нибудь у пушки или под мостиком и смотреть на беснующееся море, на тоскливое небо, на притулившихся вахтенных матросов, на прижавшегося у люка Умного и на грустно выглядывающих из-за люка Егорушку и Соньку.
Все знакомые картины, уже надоевшие своим однообразием. А косой назойливый дождик так и хлещет в лицо. А ветер так и воет!
и лесов и вообще разнообразием впечатлений. Вспоминается и далекая родина, родные и близкие, приятели и знакомые, и так хочется увидать их.
Точно такие же впечатления переживал и Володя. Несмотря на то что он старался не поддаваться скуке и добросовестно занимался, много читал и не оставлял занятий с матросами, все-таки находили минуты хандры и неодолимого желания перелететь в Офицерскую и быть со своими... Длинный переход с вечно одними и теми же впечатлениями, в обществе одних и тех же лиц казался ему под конец утомительным. И ему, как и всем, хотелось берега, берега.
Некоторое нетерпение замечается и среди матросов, и они все чаще и чаще спрашивают: "Долго ли еще плыть до места?" Им, видимо, хочется, как говорят моряки, "освежиться", то есть погулять и выпить на берегу. Эти дни, которые тянутся теперь с томительным однообразием беспокойных вахт, становятся несколько тяжелыми для людей, и матросы заметно стали скучнее и уже реже пели песни и плясали под конец этого долгого перехода. "Свежинки" давно уж нет... Приходится сидеть на щах из солонины, из консервованного мяса и на горохе.
Дружно жившая молодежь в своей небольшой гардемаринской каюте начинает чувствовать некоторую тяжесть этого тесного сожительства. Появляются беспричинные ссоры, полные такого же беспричинного озлобления друг против друга. За недостатком впечатлений извне каждый начинает придираться к другому, копаться в чужой душе, подмечать слабости и недостатки и, преувеличивая их, относиться несправедливо и с какой-то мелочной придирчивостью и мнительностью к тем самым людям, которые еще недавно казались такими милыми и хорошими. Отношения между всеми становились хуже, и уже некоторые, поссорившись, не разговаривали между собой и считали друг друга врагами.
Берега всем хотелось, берега и новых впечатлений!
II
До Батавии оставалось всего 600 миль, то есть суток трое-четверо хорошего хода под парусами. Бесконечный переход близился к концу. Все повеселели и с большим нетерпением ждали Батавии. Уже в кают-компании толковали о съезде на берег, назначая день прихода, и расспрашивали об этом городе у одного из офицеров, который бывал в нем в прежнее свое кругосветное плавание. Все то и дело приставали к старому штурману с вопросами: как он думает, верны ли расчеты?
Несколько суеверный, как многие старые моряки, старый штурман отвечал, что он "ничего не думает".
- В море не очень-то можно рассчитывать. Придем, когда придем! - прибавил он не без значительности.
- Ну, уж вы всегда, Степан Ильич, чего-нибудь да боитесь...
- Стар, потому и боюсь... Мало ли что может случиться.
- Уж не ураган ли встретим, Степан Ильич? - шутя заметил мичман Лопатин.
- Типун вам на язык... Встретим, так встретим, а нечего о нем говорить! - промолвил старший штурман.
Замечание Степана Ильича о том, что в море нельзя точно рассчитывать, оправдалось на другой же день. Часов в десять утра почти внезапно стих ветер. Весь горизонт справа обложило, и там нависли тяжелые грозные тучи, изредка прорезываемые молнией. Сделалось вдруг необыкновенно душно в воздухе. Паруса повисли и шлепались. Глупыши, петрели и штормовки стремительно неслись в одном и том же направлении, противоположном тучам. Это внезапное затишье имело в себе что-то жуткое.
И капитан, и старший штурман, и вахтенный офицер, стоявшие на мостике, напряженно смотрели в бинокли на горизонт, который становился темнее и темнее, и эта чернота захватывала все большее и большее пространство, распространяясь вширь и медленно поднимаясь кверху.
- Скверный горизонт. И барометр шибко падает, Степан Ильич, - проговорил капитан, отводя глаза от бинокля.
- Чем-то нехорошим пахнет, Василий Федорыч, - ответил штурман.
- Судя по всему, ураган идет!.. Заметили в трубу это громадное облако?
- Видел-с...
- По счастию, оно далеко... Вызовите всех наверх, - обратился капитан к вахтенному офицеру, - убирать паруса и спускать брам-стеньги и стеньги, ставить штормовые паруса и лечь на левый галс.
Через минуту уже вся команда была наверху, и минут через десять корвет уже был под штормовыми триселями и бизанью и лежал на левом галсе.
Ветер вдруг задул сильными порывами, меняя свое направление, и стремительно обходил все румбы компаса, вращаясь по направлению солнца, то есть по стрелке часов.
- Так и есть ураган!.. Андрей Николаевич, осмотрите, все ли хорошо принайтовлено, как следует, да осмотрите, хорошо ли закреплены орудия! - приказывал капитан старшему офицеру.
Там все чаще и ярче сверкала молния, и оттуда долетали глухие раскаты грома. Низко нависшие тучи неслись со стремительной быстротой, застилая небосклон. Стало темно, словно в сумерки. Ветер крепчал, задувая порывами страшной силы, и волнение было громадное.
Но все это были только "цветочки".
Не прошло и получаса, как с ревом, наводящим ужас, ураган напал на корвет, срывая верхушки волн и покрывая все видимое пространство вокруг седой водяной пылью. Громады волн с бешенством били корвет, вкатываясь с наветренного борта и заливая бак. Стало совсем темно. Лил страшный ливень, сверкала ослепительная молния, и, не переставая, грохотал гром. И вой урагана, и рев моря, и грохот - все это сливалось в каком-то леденящем кровь концерте.
Среди водяных стен бедный "Коршун" метался во все стороны и вздрагивал, точно от боли. Все люки были наглухо закрыты, чтобы перекатывающиеся волны не могли залить судна, и на палубе были протянуты леера.
Все матросы и офицеры были наверху и с бледными испуганными лицами смотрели то на бушующий океан, то на мостик. Многие крестились и шептали молитвы. Смерть, казалось, смотрела на моряков из этих водяных громад, которые, казалось, вот-вот сейчас задавят маленький корвет.
Слегка побледневший, необыкновенно серьезный и напряженный стоял на мостике капитан в дождевике и зюйдвестке, уцепившись руками за поручни и отрывисто командуя восьми человекам, поставленным на руль, как править, вглядываясь возбужденным, лихорадочным взором вперед, в эти бушующие волны. По-видимому, он спокоен, но кто знает, что происходит у него на душе в эти минуты. Он ясно видит серьезность положения, и все его нервы напряжены до последней степени. Весь он жил всеми фибрами своего существования в одной мысли: спасти корвет и людей. И он зорко следит за каждой волной, направляя корвет в ее разрез. Боже сохрани поставить судно поперек такого жестокого волнения!
Володя Ашанин, обязанный во время авралов находиться при капитане, стоит тут же на мостике, страшно бледный, напрасно стараясь скрыть охвативший его страх. Ему стыдно, что он трусит, и ему кажется, что только он один обнаруживает такое позорное малодушие, и он старается принять равнодушный вид ничего не боящегося моряка, старается улыбнуться, но вместо улыбки на его лице появляется страдальческая гримаса.
Гром грохочет, не останавливаясь, и с неба падают огненные шары и перед тем, как упасть в океан, вытягиваются, сияя ослепительным блеском, и исчезают... Ураган, казалось, дошел до полного своего апогея и кладет набок корвет и гнет мачты... Какой-то адский гул кругом.
Сердце Володи невольно замирает в тоске... Ему кажется, что гибель неизбежна. "Господи!.. Неужели умирать так рано?" И в голове его проносятся мысли о том, как хорошо теперь дома, о матери, о сестре, о брате, о дяде-адмирале. Ах, зачем он послушал этого адмирала?.. Зачем он пошел в плавание?..
Между тем многие матросы спускаются вниз и с какой-то суровой торжественностью переодеваются в чистые рубахи, следуя традиционному обычаю моряков надевать перед гибелью чистое белье. В палубе у образа многие лежат распростертые в молитве и затем подымаются и пробираются наверх с каким-то покорным отчаянием на лицах. Среди молодых матросов слышны скорбные вздохи; многие плачут.
- Не робей, ребята! Ничего опасного нет! - громовым голосом кричит в рупор капитан.
Но его голос не долетает, заглушаемый ревом урагана. Однако спокойный его вид как будто вселяет надежду в сердцах этих испуганных людей.
Корвет все чаще и чаще начинает валить набок, и это капитану очень не нравится. Он оборачивается и, подозвав к себе старшего офицера, кричит ему на ухо:
- Топоры чтоб были готовы... Рубить мачты в случае нужды.
- Есть! - отвечает старший офицер и, спускаясь с мостика, торопливо пробирается, держась за леер, исполнять приказание.
У фок- и грот-мачт стали люди с топорами.
Но ураган распорядился сам.
Грот-мачта вдруг закачалась и, едва только успели отбежать люди, повалилась на подветренный борт, обрывая в своем падении ванты и такелаж и валя корвет еще более набок... Волны, громадные волны, были совсем близко и, казалось, готовы были залить корвет.
Все невольно ахнули и в ужасе крестились.
- Мачту за борт... Скорей рубить ванты! - крикнул в рупор капитан, и лицо его побелело...
Прошло несколько ужасных мгновений. Корвет почти лежал на боку.
- Господи! да за что же... за что?..
Наконец ванты были обрублены, и грот-мачта исчезла в волнах. Корвет поднялся, и лицо капитана оживилось.
В этой борьбе прошел час, другой, третий... Эти часы казались веками. Наконец ураган стал стихать, вернее, корвет все более и более удалялся от него. Страшное облако, в середине которого виднелось синее небо, которое моряки называют "глазом бури", значительно удалилось... Гром уже грохотал в стороне, и молния сверкала не над "Коршуном". Волны были меньше.
Все облегченно вздохнули, взглядывая на мостик, точно этим взглядом благодарили капитана.
К вечеру корвет был уже вне сферы урагана, искалеченный им таки порядочно. Он потерял грот-мачту и несколько шлюпок, смытых волнением. В нескольких местах были проломаны борты. Тотчас же было приступлено к починке повреждений, и готовилась так называемая "фальшивая" мачта.
Ввиду незнания точного места корвета на ночь корвет привели в бейдевинд под зарифленными марселями, и он шел самым тихим ходом.
- Ну, Ашанин, сегодня вы настоящий ураган видели, один из тех ураганов, которые не забываются во всю жизнь! - проговорил капитан, когда вечером Ашанин был послан к капитану в каюту с каким-то докладом с вахты.
Ашанин вспыхнул, вспомнив, как он струсил.
А капитан продолжал:
- Прочтите об ураганах, и вы увидите, какие они страшные... Судно, попавшее в центр его, неминуемо гибнет... Там хоть и полное безветрие, но зато волны так ужасны и так сталкиваются между собой со всех сторон, что образуют водоворот... По счастию, всегда возможно избежать центра и встретить ураган, стараясь держаться по касательной его... Потом зайдите за книгой, познакомьтесь с теорией ураганов... А жутко было? - спросил капитан.
- Очень, Василий Федорович, - виновато проговорил Володя. - Один только вы не испугались! - прибавил Ашанин, восторженно глядя на капитана.
- Вы думаете? - улыбнулся капитан. - Напрасно вы так думаете. Я тоже испытывал страх...
- Вы?! - воскликнул юноша.
- И, пожалуй, еще больше вашего. Вы боялись за себя, а я за всех... И не думайте, что есть люди, которые не боятся опасности... Все ее боятся и совершенно естественно боятся... Надо только капитану уметь владеть собой и не показывать этого, чтобы не навести панику на матросов и, главное, не растеряться и бороться до последней возможности... Вот в чем обязанность моряка! А тем, кто говорит, что ничего не боится, и щеголяет своей храбростью, не верьте, Ашанин, и не стыдитесь того, что вам было жутко! - ласково прибавил капитан, отпуская молодого человека.
И Ашанин ушел, значительно успокоенный насчет своего, как он думал, "позорного малодушия" после этих слов капитана.
На утро снова с голубого неба сверкало ослепительное солнце. Дул довольно слабый ветер. Фальшивая мачта была уже поставлена. Все моряки теперь словно бы ожили, пережив вчерашнюю бурю, словно больные опасную болезнь, грозившую смертью.
К полудню узнали точное место "Коршуна". Оказалось, что ураган унес его на сто миль назад, и до Батавии оставалось семьсот миль.
Капитан приказал развести пары, и "Коршун" взял курс в Зондский пролив.
III
У всех веселые, праздничные лица. Корвет прибирается, чистится, подкрашивается, чтобы показаться в чужие люди, как следует военному судну, хотя и помятому ураганом, но с честью выдержавшему его нападение. Уже достали якорные цепи, долго лежавшие внизу, и приклепали к якорям.
- Берег скоро... Скоро придем! - весело говорят матросы.
- Завтра в Батавии будем! - радостно повторяют в кают-компании. - Не правда ли, Степан Ильич! Уж теперь урагана нечего бояться?
Какой ураган?! На океане мертвый штиль. Бирюзовое небо без облачка. Раскаленным шаром сверкает солнце. Барометр стоит высоко.
- Когда должен открыться берег, Степан Ильич?
- Около полудня.
- Как придем, сейчас же на берег съеду, - замечает мичман Лопатин.
- Надеюсь, Андрей Николаевич, - обращается кто-то к старшему офицеру, - вахты на рейде будут суточные?..
- Вероятно, капитан разрешит...
- Ну, батюшка, - обращаются к ревизору, - раздавайте-ка сегодня жалованье.
- Сейчас, господа, буду раздавать.
Ревизор достал из денежного сундука, находящегося в капитанской каюте, мешок, набитый золотом (английскими фунтами), и вместе со списком принес в кают-компанию. Жалованья приходилось за два месяца. Было на что погулять на берегу.
И - странное дело - близость берега и новых впечатлений производит внезапную перемену в отношениях. Все снова дружелюбно разговаривают между собой, раздаются смех и шутки. Раздражение друг против друга исчезло словно каким-то волшебством, и люди, которые вчера еще казались один другому врагами, сегодня кажутся совсем другими - теми же добрыми товарищами и порядочными людьми. Происходит какое-то безмолвное общее примирение, и все ссоры, все недоразумения забыты.
- И с чего это мы с тобой целую неделю не говорили? - обращается худой гардемарин Кошкин к красивому брюнету Иволгину, протягивая руку.
- А черт знает с чего! - весело отвечает Иволгин.
- По глупости! - выпаливает здоровый рыжий Быков и смеется.
И Ашанин сердечно протянул руку одному штурманскому кондуктору, с которым поссорился в одном горячем споре, и спросил:
- Вы не сердитесь?
- Нисколько. А вы?
- Как видите.
- А вы тогда не поняли меня в споре... Я вовсе не ретроград, как вы думали...
- Я этого и не думаю...
Уже одиннадцатый час. Попыхивая дымком, "Коршун" идет полным ходом, узлов по десяти в час, по штилевшему океану. Близость экватора дает себя знать нестерпимым зноем. Тент, стоящий над головами, защищает мало. Жара ужасающая, и жажда страшная. Капитан любезно прислал гардемаринам несколько бутылок сиропа и аршада, и все с жадностью утоляют жажду.
Бедные кочегары, стоявшие у вахты по два часа, едва выдерживают и эти часы в пекле кочегарной, и многих без чувств выносят наверх и обливают водой.
И вот в исходе двенадцатого часа с фор-салинга раздался веселый окрик:
- Берег!
С мостика посмотрели в трубу. Действительно, впереди на горизонте серелась тонкая полоска земли.
- Берег! берег! - разнеслось по всему корвету. Все офицеры выскочили наверх и направили бинокли на эту желанную полоску.
В эту минуту Ашанину невольно вспомнилось, какую сумасшедшую радость должны были испытать колумбовы спутники, когда услыхали этот крик и, полные счастья, стали молиться.
- Берег, братцы, берег! - повторяли и матросы.
В четыре часа корвет вошел в Зондский пролив.
Чудная картина открылась перед глазами, особенно ночью, когда взошла луна. Корвет шел между островами, освещенными серебристым светом. Кругом стояла тишина. Штиль был мертвый. Мириады звезд смотрели сверху, и между ними особенно хорошо было созвездие Южного Креста, лившее свой нежный свет с какой-то чарующей прелестью. Вода сверкала по бокам и сзади корвета брильянтовыми лентами.
На утро Ашанин увидел нечто сказочное по своей красоте. Корвет шел точно среди сада, между бесчисленных кудрявых островов и островков, сверкавших под лучами ослепительного солнца своей яркой густой зеленью тропических лесов... Точно громадные зеленые купы были разбросаны среди изумрудной воды, которая нежно лизала их... Эти плавучие сады, манящие своей листвой, среди которых шел "Коршун", казались какой-то волшебной декорацией, и Ашанину, впервые увидавшему могучую роскошь тропической природы, казалось, будто он во сне, и не верилось, что все это он видит...
деревом-великаном могло бы укрыться от солнца несколько сотен людей...
- Самый тихий ход! - раздался голос вахтенного офицера.
С берега неслось к корвету несколько малайских лодок с провизией и фруктами, и капитан разрешил замедлить ход.
Первые две лодки приблизились, и им бросили концы... Корвет еле подвигался.
Содержатель кают-компании, тот самый красивый блондин, который ушел в плавание, оставив на родине молодую жену, спустился по трапу к малайским лодкам и, держась за фалреп, стал смотреть, что такое привезли. Он торговался, желая купить подешевле кур и ананасы.
спускать катер. Малайские шлюпки спешили к упавшему.
Он совершенно спокойно плыл с кругом в руках, улыбающийся и веселый в своем белом кителе, высоко подняв свою белокурую красивую голову. Но у всех стоявших на мостике лица были полны ужаса. Еще десять минут тому назад за кормой видели несколько громадных акул, плывших за корветом. Что если они где-нибудь близко?..
Прошло несколько минут, пока не подоспела малайская шлюпка и не вытащила лейтенанта благополучно из воды.
Он уже больше не торговался и купил у малайцев несколько десятков кур и ананасов, давши вытащившему его человеку еще фунт в придачу, и, весь отряхиваясь, пошел переодеваться. По счастью, он не думал об акулах, когда был в воде.
После долгого сиденья на консервах жареные куры за обедом показались всем необыкновенным лакомством, а чудные сочные ананасы - превосходным десертом.
Как только что якорь грохнул в воду, все радостно поздравили друг друга с приходом на рейд после шестидесятидневного плавания. Совершенно позабыв об акулах и кайманах, некоторые из молодежи тотчас же стали купаться, и только на другое утро, когда из Батавии приехали разные поставщики, объяснившие, что рейд кишит акулами и кайманами, молодые моряки поняли, какой они подвергались опасности, и уж более не повторяли своих попыток.
За ужином было свежее мясо, к чаю сливки и множество фруктов, и моряки вознаградили себя после консервов...
А старший офицер, Андрей Николаевич, озабоченный постановкой новой грот-мачты, долго беседовал с боцманом насчет ее вооружения и уже просил ревизора завтра же прислать из Батавии хорошее крепкое дерево и присмотреть шлюпки. На берег он не собирался, пока "Коршун" не будет совсем готов и снова не сделается прежним красавцем, готовым выдержать с честью новый ураган.