ГЛАВА VII
I
Рано утром, через три дня после первой ужасной общей бомбардировки, как и в предыдущие дни, загрохотали орудия. Но стреляли сразу не все неприятельские батареи, и наши отвечали только из тех бастионов, на которые был направлен огонь неприятеля.
Старик Бугай, только что молча окончивший пить чай в подвале одного из домов внизу, около рынка, на берегу Артиллерийской бухты, вдруг неожиданно сердито произнес, обращаясь к Маркушке:
- А ты как думал, Маркушка?
И, не ожидая ответа, прибавил:
- Небось слышишь, чертенок?
- Слышу, дяденька. Бондировка!
- То-то и есть! - несколько остывая, промолвил Бугай. - Здесь внизу что, пока нам слава богу... И выспались на новоселье... И чаю попили. Сюда еще не дохватывают... А напредки что будет... Выкуси-ка!
- Прогоним дьяволов - вот что будет.
- Не бреши, Маркушка. Не форси по своему рассудку. За форц знаешь ли что? Учат!.. И тебя следовало бы съездить по уху... Не хвастай!.. Он, братец ты мой, свою линию, шельма, ведет...
- Какую, дяденька? - нетерпеливо спросил Маркушка, уверенный, что Бугай не съездит по уху, а только пугает.
- Прежде проворонил штурму, не посмели их начальники, когда Менщик пропадал, и мы одни пропали бы... Понял, что обмишурился... Так теперь думает обескуражить нас бондировкой, разорить наши баксионы и на штурму... Но только еще погодить надо... Прежде вовсе разори, да и перебей людей, тогда и бери Севастополь, ежели Менщик не войдет в полный свой ум... Сказывали: лукав. А где же твое лукавство, скажи на милость? - спросил Бугай, словно бы обращаясь к самому главнокомандующему.
И так как главнокомандующий не мог ответить старому отставному матросу, то он сам же за него ответил:
- Вы, мол, братцы, пропадай на баксионах с Павлом Степанычем , а я не согласен пропадать. Сижу себе на Северной, на хорошем харче, пью вино шипучее за обедом по старости лет. А к французу с солдатиками не сунусь. А вы, севастопольцы, как вгодно... Отбивайтесь и помирайте!..
- А отчего, дяденька, Менщик не сунется? - спросил опять Маркушка.
- Оттого, дьяволенок. Чего пристал?! - сердито окрикнул Бугай и даже взглянул в упор на мальчика строгими глазами, казавшимися совсем суровыми от нахмуренных клочковатых бровей, - точно именно Маркушка и виноват в том, что Меншиков, по мнению Бугая, не обнаруживает никакого лукавства и не желает "сунуться" к "французу".
- Валим на ялик... Небось как огрел его француз под Альмой, так никакой смелости в нем нет. Вовсе обескураженный... Видел вчера Менщика, когда садился в катер?.. Будь заместо его покойный Корнилов или Нахимов, совсем другой вышел бы военный оборот. Небось не оконфузили бы себя и солдатика... Валим на ялик, Маркушка!
- Дозвольте, дяденька, прежде на баксион сбегать... тятьку проведать... Еще жив ли?
- Я тебе дозволю... Не форси, говорят!.. На ялик! - грозно крикнул Бугай и погрозил кулаком.
И уж дорогой Бугай, видимо не сердитый, проговорил:
- Вечером сходим... Отчего не проведать. А зря лезть на убой - один форц. Живи, пока бог тебя терпит! Вырастешь, поймешь Бугая...
II
- На северную! - нетерпеливо и взволнованно проговорил офицер задыхаясь.
- Не волнуйся, Витя! Не говори громко. Тебе вред но, голубчик. Что говорил старший врач?
И хоть статский, совсем юноша, походивший на офицера и, по-видимому, брат, и старался казаться молодцом и подбадривать брата, но голос его был встревоженный и испуганный, и мягкие лучистые глаза светились грустью.
Ничего молодеческого не было в этом здоровом, дышавшем свежестью лице и в крепкой, сильной фигуре.
Напротив, в юноше было что-то мешковатое и необыкновенно милое, доброе и тоскливое.
Как только ялик отвалил, офицер встрепенулся, как птица, выпущенная из клетки. К бледному, почти мертвенному лицу с красивыми заострившимися чертами и ввалившимися глазами, большими и лихорадочно блестевшими, прилила кровь.
Не без усилия поднял он болезненно белую и точно прозрачную исхудалую руку с голубыми жилками и, глядя на Севастополь, крестился.
И, полный благодарного счастья, промолвил:
- О, скорей бы только домой... Дома поправлюсь. Ты увидал бы, брат... Неужели ты нарочно приехал сюда, чтобы поступить в юнкера?
- И тебя повидать... И в юнкера.
- О, не оставайся, Шура... Не оставайся... Но я, офицер, должен был драться... И две пули. Видишь, на что я похож...
- Поправишься, Витя... Не говори.
- Мне лучше... Ничего... Не мешай... Не поступай в юнкера. Умоляю! Ты не знаешь, что за ужас война. Это бойня... Смерть... смерть везде... И ради чего убивать друг друга?.. Довольно с меня... Слава богу, что подальше отсюда... И не вернусь сюда... О, нет... нет... Окончится же война, и я в отставку... Называй меня трусом, Шура... Но я делал то, что и другие... Стоял в прикрытии на четвертом бастионе и смотрел, как люди падали с оторванными головами, без рук... без ног... Стон... крик... Я не прятался... Было жутко, но стыдно перед солдатами, а то бы убежал... А на ночной вылазке... Я и хуже зверя, когда, бросившись в неприятельскую траншею, убил француза... Ведь он просил не убивать. А я, как опьяненный кровью, еще пырнул штыком в человека, и кровь брызнула... "Бей, руби!" - кричал я... пока не упал, и то думал, что смерть... Вынесли солдаты - вот и этот Прошка, мой денщик... Милый... славный! - говорил офицер, показывая головой на белобрысого солдатика.
А солдатик то поглядывал на воду, то прислушивался к грохотанию бомбардировки. Но дым и бомбы были далеко, и он, видимо, был так же счастлив, как и офицер.
- Не волнуйся, Витя...
- Не оставайся, Шура... Или получить крест хочешь?.. О милый... Когда с вылазки меня перенесли на бастион и я открыл глаза, многие офицеры подходили и говорили, что я молодец... Полковой тоже... Обещал представить к Анне с мечами... А я, как вспомнил вылазку и как убивал, - мне было ужасно стыдно... невыносимо постыдно... И я плакал... плакал - и за себя и за людей... Я ведь не смел думать, что буду таким зверем... И ты, милый, добрый Шура, станешь таким же зверем... Уедем вместе... Подумай... Ты только вчера приехал... Мы не наговорились даже... Как позволил тебе папенька, Шура... И бедная маменька...
Юноша и сам начинал колебаться, а главное, он вспомнил предостережение врача о том, что брат опасен. И раны, и злая лихорадка... То и дело может умереть на дороге...
- Ну, хорошо, Витя. Я отвезу тебя домой...
- И останешься?..
- Поеду, Витя... Потом... позже...
- Я уговорю тебя... Прежде раздумай... Будь на службе - иди, если призовут... это понятно... Убьют или ранят... Чем мы лучше солдат... Ведь наш бригадный называет их пушечным мясом, как и Наполеон их зовет... А ведь Наполеон - гениальный разбойник, вот и все... Я много читал о нем... Он просто... одного себя любил... И знаешь что, Шура?
- Что?
Он утомился, примолк и сконфуженно улыбнулся, взглядывая на яличника словно бы виноватыми глазами и почти испуганный, что вызовет в старом Бугае осуждающий взгляд.
Бугай и Маркушка, жадно слушавшие офицера, были под сильным впечатлением чего-то диковинного и в то же время обаятельного.
Этот офицер возбуждал и жалость и какое-то невольное восхищение и признаниями, и самообвинениями, и доселе неслыханными словами об отвращении к войне, и просьбами брата не идти на войну, и самым его необыкновенно милым, открытым лицом, над которым, казалось, уже витала смерть, которой он не чувствовал, а напротив, ехал полный надежды и счастья.
И он, и все, что он говорил, дышали искренностью и правдой.
Это-то и почувствовалось старым и малым: Бугаем и Маркушкой.
Старик ни на мгновение не осудил мысленно молодого офицера. Напротив, внутренне просиял и словно бы умилился и смотрел на офицера проникновенным взглядом. В нем было и удивление, и ласка, и жалость.
- А ты отставной матрос? - спросил молодой офицер, успокоенный и обрадованный ласковым взглядом Бугая.
- Точно так, ваше благородие...
После секунды возбужденно прибавил:
- А вы душевно обсказывали, ваше благородие... Лестно слушать, ваше благородие... Не по-божьи люди живут... То-то оно и есть...
Бугай навалился на весла.
- Вот видишь, Шурка, - радостно сказал офицер брату...
И прибавил, обращаясь к Бугаю:
- Это ты отлично... Не по-божьи люди живут... Нехорошо! О, скоро люди будут жить лучше. Непременно...
Через четверть часа ялик пристал к Северной стороне.
Офицер остался на ялике, а брат его пошел на почту добывать лошадей.
Денщик-солдатик пересел к офицеру.
- А ты, Маркушка, сбегай за свежей водой! Может, барину испить угодно! - сказал Бугай.
- Спасибо, голубчик... А мальчик славный! - промолвил офицер, когда Маркушка побежал.
- То-то башковатый, ваше благородие. Небось поймет, что вы насчет войны обсказывали. А то на баксион просится... Отец матрос у него на четвертом... Мать его недавно умерла... Так сирота со мной... Гоню его в Симферополь... А то того и гляди убьет, а он... не согласен... Ну да я его не пущу на убой, ваше благородие...
- Еще бы...
Бугай несколько времени молчал и наконец таинственно проговорил:
Николаю Павловичу. Слышали, ваше благородие?
- Нет. Расскажи, пожалуйста...
И Бугай начал:
- Сказывал мне один человек, ваше благородие, что как только француз пошел на Севастополь, отколе ни возьмись вдруг объявился во дворец старый-престарый и ровно лунь, вроде быдто монаха. И никто его не видал. Ни часовые, ни царские адъютанты, как монах прямо в царский кабинет императора Николая Павловича. "Так, мол, и так, ваше императорское величество, дозвольте слово сказать?" Дозволил. "Говори, мол, свое слово!" А монах лепортует: "Хотя, говорит, ваше величество, матросики и солдатики присягу исполнят по совести и во всем своем повиновении пойдут, куда велит начальство, и будут умирать, но только, говорит, Севастополю не удержаться". - "По какой причине?" - спросил император. "А по той самой причине, ваше величество, что господь очень сердит, что все его, батюшку, забыли..."
- А ведь это правда... Забыли! - перебил офицер.
- И вовсе забыли, ваше благородие! - ответил Бугай.
И продолжал:
- "И для примера извольте припомнить мое слово: француз и гличанин победит. И тогда беспременно объявите свое царское повеление, чтобы солдатам и матросам была ослабка и чтобы хрестьянам объявить волю, а не то, говорит, вовсе матушка Россия ослабнет, француз и всякий будет иметь над ней одоление". А император, ваше благородие, все слушал, как монах дерзничал, да как крикнул, чтобы монаха допросили, кто он такой есть... Прибежали генералы, а монаха и след простыл... Нет его... Точно скрозь землю провалился...
- Тебе рассказывали, голубчик, вздор... Как мог явиться и пропасть монах? Это сказка... Сказка, которой поверили те, которые ждут и хотят, чтобы сказка была правдой. Но она будет, будет после войны!.. Верь, Бугай!..
Бугай перекрестился.
В эту минуту прибежал Маркушка и принес воду.
Офицер с жадностью выпил воду, поблагодарил Маркушку и, раздумчиво взглядывая на него, вдруг сказал:
- Маркушка! Поезжай со мной в деревню!
- Зачем? - изумленно спросил мальчик.
- Будешь жить у меня... Я буду учить тебя, потом отдам в училище... Тебе будет хорошо. Поедем!
- Что ж, Маркушка... Поблагодари доброго барина и поезжай... Тебе новый оборот жизни будет... А то что здесь околачиваться! - говорил Бугай.
- Еще ни за что убьют! - вставил солдатик.
- Спасибо вам, добрый барин. И дай вам бог здоровья, и всего, всего, что пожелаете! - горячо сказал Маркушка. - Но только я останусь в Севастополе! - решительно и не без горделивости прибавил Маркушка.
- И дурак! - сказал Бугай, а сам, втайне довольный, любовно взглядывал на своего мальчика-приятеля.
- Пусть и дурак, а не поеду. Никуда не поеду. Что ж я так брошу и тятьку и вас, дяденька!.. А вы еще гоните! - обиженно вымолвил мальчик.
Никакие убеждения офицера не подействовали.
Приехала наконец почтовая телега, запряженная тощей тройкой.
Молодой офицер и брат-юноша простились с Бугаем и Маркушкой, оставили ему адрес, чтоб он приехал, если раздумает, и скоро телега поплелась.
- Живи, голубчик! Спаси его господь!
- Бог даст, выживет! - промолвил Маркушка.