ГЛАВА XI
I
- Небось пришла! - шепнул, полный горделивого чувства своей правоты, Маркушка, подталкивая Бугая.
И оба, при виде сестры милосердия, встали на своем ялике и сняли шапки.
- Вот и пришла проведать маленького рулевого. Здравствуй, Маркушка! Здравствуй, Бугай... Мы ведь соседи... Вчера перебрались в морское собрание! - говорила сестра спокойно, тихо и тем грудным мягким голосом, который звучал проникновенной, охватывающей душу сердечностью.
Но особенно ласковы были глубокие глаза, большие, лучистые и грустные. Они точно светились особенным тихим внутренним светом, исходящим из них, и эти глаза делали поблекшее, усталое и худое продолговатое лицо в белом коленкоровом форменном капоре сестры милосердия необыкновенно чарующим своей прелестью высшей духовной красоты.
В Севастополе не знали, кто она и откуда.
Об этом сестра милосердия не рассказывала.
Знали и благословляли раненые только "милосердную" Ольгу.
Одному Нахимову, к которому она явилась вскоре после первой бомбардировки с просьбой разрешить ей ходить за ранеными, приезжая должна была сообщить, что она княжна Ольга Владимировна Заречная, и пояснить, что дочь того известного богача и опального сановника Заречного, который живет теперь за границей.
И княжна попросила Нахимова оставить в секрете об ее звании.
- Пусть для всех я буду сестра Ольга и, если нужно, просто Заречная!
Нахимов, сам не знавший и не терпевший тщеславия, молча, но с особым уважением пожал руку княжне, добровольно приехавшей в Севастополь на тяжелый подвиг, и, разумеется, исполнил обе ее просьбы.
- А я знал, барыня, что вы придете! - возбужденно-радостно воскликнул Маркушка.
- А почему, Маркуша?
- Обещали... И вы...
Маркушка внезапно оборвал речь.
- Что ж замолчал?.. Ну, какая по-твоему? - с вызывающей добротой спросила сестра Ольга.
И она почувствовала себя в особенно хорошем настроении здесь, на берегу моря, с Маркушкой и Бугаем, неожиданно ставшими близкими, хотя и такими далекими по своему положению, такими грязными и плохо одетыми и такими, казалось ей, мужественными и хорошими.
- То есть не исполнить обещания?
- Ну да... Обыкновенно: объегорить или поддедюлить! - деловито пояснил Маркушка, видимо щеголяя своим уменьем распоряжаться глаголами.
- Спасибо... Ишь ведь ты какой доверчивый, Маркуша.
Но эта искренняя хвала Маркушки вдруг, казалось, напомнила сестре милосердия что-нибудь невеселое, потому что она с грустной раздумчивостью промолвила:
- Не очень-то хвали, Маркуша...
- Нешто объегориваете?
- Случалось, и мне приходилось лгать...
И, снова отдаваясь хорошему настроению, именно благодаря этому жизнерадостному, впечатлительному мальчику, сестра Ольга заботливо проговорила:
- Да что вы стоите... И без шапок... Еще напечет солнцем. Садитесь и наденьте их.
Они надели свои измызганные матросские фуражки.
Но Бугай не садился и сказал, кивнув головой на Маркушку:
- Очень обнадежен был, что вы придете... Дожидал вас...
И, спохватившись, прибавил:
- А я, старый дурак, и не предложил барыне прокатиться... Погода форменная. Может, на Северную угодно, в Голландию , а то в Ушакову балку... Пожалуйте, барыня! Со всем удовольствием прокатим и... не требуется платить... Милосердная... Чертенок Маркушка! Проси барыню...
- Ловко прокатим... Передохнете от своей службы, добрая барыня.
Как благодарно улыбалось лицо бледной женщины! Как заманчиво было предложение старика яличника, поддержанное симпатичным маленьким рулевым!
Утро выдалось бесподобное.
Море так и манило и своей чарующей таинственной красотой затишья, и ласковым шепотом лениво набегающего прибоя, и нежными, как тихие вздохи, ритмическими переливами замлевшей синевы вод.
Оно дышало бодрящей свежестью и каким-то особым ароматом морской травы. Солнце так нежно грело с бирюзовой и, казалось, улыбающейся выси.
и ядер, так до тоски хочется полной грудью надышаться чудным воздухом моря после спертого и смрадного воздуха палаты.
Но там, в госпитале, страдания. Там люди ждут от нее слова, взгляда, даже мановения участья...
И сестра говорит:
- Спасибо, милые... Хотелось бы прокатиться, но не могу... Через четверть часа мне на дежурство... Но как-нибудь я поеду с вами... А ты, Маркуша, отчего меня ждал?.. Или надумал уехать отсюда?.. Только скажи. Я отправлю тебя в приют или в школу...
Маркушка снова энергично замахал головой.
- Он, барыня, насчет книжки хотел вас спросить, - осторожно промолвил Бугай. - Он у меня башковатый... Сам по складам умеет... Вот он у меня какой Маркушка... И спасибо вам, барыня, он в задор вошел... Хочет сам выучиться. Так где нам такую книжку достать? А мы деньги заплатим... Сколько потребуется...
Сестра Ольга обрадовалась.
- Ай да молодец, Маркуша!..
- Только достаньте книжку, а я выучусь.
Сестра обещала через несколько дней достать азбуку и склады и предложила Маркушке заходить к ней на квартиру на четверть часа по утрам. Она ему поможет.
Но Маркушка деликатно отказался. Он и сам может, и знакомый писарек в случае чего покажет.
- А забежать - забегу... И на ялике прокатим вас, добрая барыня. Только прикажите.
Сестра Ольга еще несколько минут проговорила с Маркушкой и его пестуном, узнала, где они живут, обещала заходить на пристань и звала Маркушку к себе.
- Буду угощать тебя чаем с вареньем.
Через три дня Ольга Владимировна принесла Маркушке азбуку.
Он стал заниматься с необыкновенным усердием. Выкрикивал склады и на ялике и дома.
II
Наступили холода. Особенно холодны были ночи. Часто дули жестокие норд-осты.
Неприятельские батареи подвигались все ближе и ближе, и неприятельские траншеи были в очень близком расстоянии от наших.
Бомбардировка не прерывалась. Защитники умирали и от снарядов и от болезней... Говорили, что Меншикова сменят и на его место назначат Горчакова.
- Он поправит дело! - говорили многие севастопольцы, которым хотелось верить.
Но пока Меншикова не сменяли, он не воспользовался скверным положением союзников во время холодов поздней осени. Подкрепления еще не прибыли, и войско неприятеля значительно уменьшилось благодаря болезням. Запасы, одежда и помещения их были едва ли лучше наших.
По словам перебежчиков, положение союзников в это время было такое же тяжкое, как и наше. Жили солдаты в палатках. Бараки еще не были устроены. Равнодушие союзных главнокомандующих к нуждам армии, пожалуй, походило на равнодушие князя Меншикова.
"Если крушение армии, - писал корреспондент англичанин в "Times", - честь страны и положение английского государства должны быть спасены, то необходимо бросить за борт все уважения личной дружбы, официальной щекотливости и придворного прислужничества и поставить во главе управления опытность, дарование, энергию и достоинство даже в самой суровой и грубой их форме. Нет интересов выше общего интереса, потому что с падением последнего все рушится. Итак, нет возможных причин и извинений против немедленной смены начальников, оказавшихся недостойными исполнять обязанности, к которым призвали их протекция, старшинство и ошибочные воззрения. Не стыдно для человека не обладать гением Веллингтона , но со стороны военного министра преступно позволять офицеру, хотя один день, браться за исполнение обязанностей, забвение которых довело великую армию до гибели".
"В настоящую минуту, - писал другой английский корреспондент, - дождь идет как из ведра, небо черно как чернила, ветер воет над колеблющимися палатками, траншеи превратились в каналы, в палатках вода иногда стоит на целый фут, у наших солдат нет ни теплой, ни непромокаемой одежды, они проводят по двенадцати часов в траншеях, подвержены всем бедствиям зимней кампании; между тем нет, кажется, ни души, которая позаботилась бы об их удобствах, или даже о сохранении их жизни. Самый жалкий нищий, бродящий по лондонским улицам, ведет роскошную жизнь в сравнении с британскими солдатами, которые жертвуют здесь своею жизнью".
По словам историка "Севастопольской обороны", "с каждым днем лагерь союзников все более и более погружался в грязь; палатки не держались против ветра и дождей. Каждый помышлял о том, как бы выстроить себе пристанище и устроиться в нем удобнее. Но это удалось весьма немногим; большинство же вставало и ложилось посреди грязи, ила и сора и часто не просыпалось, потому что сырость и холод были нестерпимы".
Не имея теплой одежды и порядочного жилья, союзники к тому же терпели недостаток в пище и топливе. В течение многих дней они довольствовались корабельными сухарями, очень дурною водою и сушеным мясом, но последним в весьма малом количестве. "Исхудалые лица, небритые бороды, всевозможные и всецветные одежды, покрытые недельною грязью, ежедневно возобновляемою, - таков наш вид, столь же жалкий, как и новый", - писал один французский офицер.
Французы не имели топлива и для согревания употребляли все, что только способно было гореть; корни деревьев, не исключая винограда, и все остатки исчезнувшей растительности шли на дрова, если только попадались под руку.
Снег для союзников был настоящим бедствием.
О бедственном положении союзников сообщали и перебежчики, но - главное - корреспонденты, бывшие при неприятельских армиях, и газеты - особенно английские - не стеснялись знакомить публику с правдой, как она ни была ужасна.
И князь Меншиков знал все это. И в Петербурге благодаря газетам знали об армии союзников едва ли не более, чем о нашей.
Если Меншиков, потерявший сражение при Евпатории, показал в донесении к государю убитых триста человек, тогда как в действительности их было семьсот семьдесят, то не мудрено, что подчиненные относились к правде еще бесцеремонней, тем более что в те времена она далеко не была удобной.
Союзники благословляли бездействие нашей армии осенью и зимой, благодаря чему они могли дождаться подкреплений и весны.
- Наши главнокомандующие умны, - острили французы, - а русские еще умнее!
В Петербурге нетерпеливо ожидали известий о наступлении.
с кавалерией, которая после сражения при Полтаве не сделала ни одной порядочной атаки.
Севастопольцы, не понимавшие поведения нашего главнокомандующего в эти два месяца, едко подсмеивались над ним и его штабом:
- Два месяца почти совершенное бездействие. По три раза в день набожно смотрят на термометр и молятся норд-осту!
Матросы, ожидая смерти на своих бастионах, повторяли "выдумку" одного товарища:
- Хотел, братцы мои, господь наказать за наши беззакония чумой. Однако показалось мало. Дай я вместо чумы накажу Севастополь Менщиком.